Буйки свободомыслия: Как важно не жечь чужие двери

События последних нескольких недель еще раз утвердили очевидное - главной добродетелью в поляризованном российском обществе по-прежнему считается умеренность. FURFUR попросил Тополя Парагваева, издателя главного длинного русского журнала в интернете, написать рассказ для потомков. И он написал. 

Случилось страшное — оказался в компании приличных людей. Можно даже сказать, русской интеллигенции. Не совсем, конечно, совсем, но всё-таки. Как так вышло — история отдельная, пересказа недостойная. Важен сам факт. Сел. Огляделся. На лицах приличных людей всё сплошь была добродетель. Они мягко, грустно улыбались и благодарно косили глаза навстречу друг другу и миру. Неделя была тяжёлой. Нашу бедную родину трясло в разные стороны, кто-нибудь из приличных людей время от времени об этом вспоминал, глубоко и многозначительно вздыхал, и тут же добродетель на лицах остальных сменялась скорбью.

Скорбеть они умели.

— А вот… — начала женщина в характерных очках. Все как-то встрепенулись.

— Чудовищно. Чудовищно, чудовищно, — подхватил мужчина напротив неё. Некоторые закивали. — Я, конечно, за свободу слова…

Некоторые снова закивали — они тоже были за свободу слова.

— Я, конечно, за свободу слова, — ещё раз повторил мужчина, — но…

Я всё пытался понять, о чём вдруг зашла речь.

— …но надо же иметь какие-то рамки, — докончил за него другой мужчина.

— Рамки — да, рамки надо иметь, рамки какие-то! — обрадовался доконченный.

— Это то же самое, если бы я пришла на могилу, я не знаю, Канта, плюнула бы, пописала, извините, и встала бы, знаете, в позу, мол, я вот журналист, я тоже художник, у меня свобода самовыражения, — продолжила женщина с очками.

— Дерриды, — сказал кто-то.

— Что?

— На могилу Дерриды.

— Он не склоняется! — громко возмутилась женщина, накинувшись на стол. Все добродетельно засмеялись. 

День подтекал к концу. Над столом нависла мягкая сумеречная нега, кто-то опёрся головой на руки, кто-то томно закурил. Внезапно вспыхнувшая дискуссия как-то сошла на нет, растворилась, так и не обнажив для меня своего предмета. В глазах и лицах приличных людей, однако, загорелся и не погасал азартный огонёк, свидетельствующий о приближении интересного. Сигаретный дым утекал вверх насовсем. Ждать пришлось недолго.

Плотный высокий мужчина с галстуком трубно заговорил:

— Ну, слушайте, я вообще-то не верю в русофобию вот эту… — на этом месте сразу несколько человек протяжно хмыкнули, кто-то сделал «пффф».

— Да при чём тут русофобия, господи, прежде всего это просто бездарно нарисовано, карикатуры эти. Понятно, что карикатуры — это такой, ну, художественный жест как бы, заявление, но это же всё ужасно, невыносимо бездарно, — отрезала женщина с очками.

— А что их, маслом рисовать надо? — издевательски вставил кто-то. Женщина цокнула и закатила глаза. Плотный мужчина снова начал:

— Я, говорю, вообще-то не верю в русофобию вот эту вот, но…

— Да мы все нормальные люди, зачем вообще об этом говорить! — снова перебила женщина. — Но мы же не можем делить мир на чёрное и белое, вот тут наши, условно говоря, а тут вот не наши.

— «Наши» как раз — не наши, — тихо пошутили сзади. Никто не засмеялся; женщина быстро продолжила:

— То есть если, допустим, кто-то ругает вот этих, потому что они ругают их, там, издеваются, и мы на этой стороне, мы не можем не ругать их только потому, что вот мы на этой стороне, а не на той, надо же здравый смысл иметь.

— Что-то я запутался, — сказал мужчина, имеющий рамки.

— Я говорю, здравый смысл иметь надо! — крикнула женщина, выразилась непечатно и смутилась, глотнула чего-то из стакана.

— Я вообще-то не верю в русофобию, но если об этом так много говорят, я имею в виду, — быстро выпалил плотный мужчина и замолчал, имея в виду быть перебитым. Все молча повернулись в его сторону и слушали. Он ещё быстрее продолжил:

— То есть я понимаю, конечно, что это просто отдельный журнал, но, может быть, что-то такое есть, не просто же оно так берётся и появляется, и именно в сторону России, а не в сторону других, везде самолёты падают, и именно в сторону России это появляется, — все внимательно смотрели. — Слушайте, не надо меня мешать вот с этими, которые, я понимаю всё, это звучит как будто в Госдуме выступаю, но я просто пытаюсь понять причину, потому что если бы всё было так просто, то не было бы всех этих, ну понятно, что они раздувают с выступлениями своими, с этими вообще всё понятно, Захаровы там всякие нерасчёсаные, но почему-то же оно всё появляется вот так.

— Козни кровавых империалистов, — таинственно вставил кто-то. Некоторые засмеялись. Совсем молодой субтильный бледный человек в очках пододвинулся к столу, нервно облизал губы, открыл рот несколько раз и наконец сформулировал:

— Над этим нельзя смеяться. Это кощунство и глумление. У нас, у русских, есть ёмкое слово — кощунство. Нельзя допускать кощунства. Люди погибли.

— Ну, у нас всё-таки светское государство, — в этом месте многие закивали, намекающе улыбаясь, — есть разные хорошие светские слова: здравый смысл, такт, этика… — возразили молодому человеку.

— Свет-ское го-су-дар-ство, — сладко повторил кто-то, глядя в потолок, будто за горизонт.

Впереди маячило мягкое мещанское счастье, потолок над столом приподнялся и стал прозрачный. В светском государстве самолёты падали нехотя, лениво вязли в глазури русских полей, в ирисе русских степей, из них выбирались недовольные, но, в общем, счастливые люди и шли гулять вдоль по глазури.

Над столом повисла мечтательная тишина. Приличные люди думали про светское государство, хотели его потрогать, окунуться, потонуть в нём, барахтаться в светском государстве, как в розовом молоке, и радоваться своему удовлетворению. Нет, впрочем, розовое молоко — это что-то такое слишком. Лучше — тёплое поле, осень, желтая сухая трава, бесконечные просторы светского государства сливаются с просторами России. Впереди маячило мягкое мещанское счастье, потолок над столом приподнялся и стал прозрачный. В светском государстве самолёты падали нехотя, лениво вязли в глазури русских полей, в ирисе русских степей, из них выбирались недовольные, но, в общем, счастливые люди и шли гулять вдоль по глазури, вдаль по ирису. Вдруг кто-то кашлянул и сказал:

— Вообще-то это неплохо так тянет на уголовку.

— Наши доблестные судьи соберутся дивизией и пойдут исполнять интернациональный долг на территории вражеской Франции! — игриво сформулировал кто-то сзади.

— И пойдут, — спокойно продолжил говоривший, — и исполнят. Мне плевать на воровское государство, но это преступление против России, против наших граждан. Это глумление над нашей общей болью. Если это называется свобода слова, то нам такой свободы слова не надо…

На говорящего многочисленно зашикали, он угрюмо замолчал.

— Как вообще можно судить художника? Даже если он отвратительный, — спросила девушка, до этого молчавшая.

— Ну, художники разные бывают, — конструкция «разные бывают» посыпалась на девушку со всех сторон; многие закивали.

— Вон, тоже художник, двери поджёг! — начала женщина с очками. — Это что, искусство? Художество? Понапридумывали сейчас вот это вот: акция, акционизм, перформанс, ладно, я не против, а настоящее-то искусство где? Сейчас хотят, чтобы только внимание к себе привлечь, люди без таланта, ходят ерундой занимаются, нужно же, чтобы… — женщина замялась и провела рукой по лбу. Девушка вставила:

— Ну, это же надо какую смелость иметь…

— Да какую смелость, — женщина снова выматерилась, — ну облил бензином, чиркнул спичкой, партизан! А если бы там люди были, за дверью?!

— Ч-ч-чщщщ. Чего мы кричим. Мы приличные люди или нет? — заинтересовался имеющий рамки.

— Всё, что я хочу сказать, — продолжилось из под очков, — это то, что есть значительно более гуманные формы протеста, менее деструктивные, так сказать, не такие радикальные. Надо держать себя в рамках. Если эти скоты людей калечат, в тюрьмы сажают, мы им что — уподобляться должны?!

Женщина громко вдохнула, коротко выдохнула, сняла очки и стала усиленно протирать их краем свитера.

— Я вообще, если честно, не очень понимаю вот это вот: радикальность вот эту, острые художественные жесты, — заговорил плотный мужчина. — Что это такое? Зачем это? Зачем будоражить общество? Вон Ван Гог сидел у себя тихо в мастерской, рисовал спокойно, писал письма брату, тихий был такой неуверенный мальчик, и вон прошло сколько лет, мы на него смотрим теперь и понимаем — вот искусство, настоящее, приятно смотреть, ни двери не жёг, ни рот себе не зашивал, в проволоку там всякое это, ни… — тут вдруг все за столом почти одномоментно что-то такое вспомнили, смутились, с чем-то сопоставили, а затем сразу вспомнил и говорящий, осёкся, налился бордовой кровью, судорожно принялся пить воду. Сзади кто-то не выдержал и сдавленно расхохотался.

— А вот писатель К. — тоже не радикал никакой, не экстремист, сидит тихо, пишет очень такие… такие… ну, цепляющие такие довольно тексты в фейсбуке — это что, недопустимая форма протеста? Это слабо, что ли? — заинтересовалась полная женщина с брошью. — Он роняет в души людей Слово, а это же самое главное. Вот если бы он пошёл бы, допустим, жечь дверь? Это бы что было? Нет, я радикалов тоже не понимаю. Только растравливают лишний раз общество, людей, у нас и так общество раскалено до предела, люди хотят, чтобы их оставили в покое, а эти нет, чтобы, ну, так они ещё и тыкают постоянно этим в лицо, мол: посмотрите, посмотрите, вот, к тебе домой приходят и тыкают. А что если все вокруг начнут двери жечь? Карикатуры такие рисовать? Это что такое будет? Это анархия!

За столом заволновались. Анархия приличных людей пугала.

— Да, это анархия уже, конечно. Рамки надо иметь какие-то… — выдавил специалист по рамкам.

— Радикализм — это глупо, — мягко сказал мягкий высокий мужчина с длинными пальцами, — глупо просто. Ну, то есть когда тебе 17 лет, 18, у тебя, так сказать, — мужчина взял возвышенную интонацию, — горячее сердце, когда у тебя кровь! Тогда, конечно, понятно, что нужны какие-то подвиги, нужно бежать, бежать, бежать! Делать что-то такое громкое. Потом природа делает своё дело: ты взрослеешь, мудреешь, кровь становится, так сказать, более холодной, и, — мужчина взял педагогический тон, — ты начинаешь осознавать ответственность перед обществом за собственные поступки, начинаешь понимать, что, говоря словами чекистов, не надо раскачивать лодку, что нужно держать себя в каких-то рамках, появляется какое-то понимание нормы, нормального поведения, буйков, так сказать, за которые нельзя заплывать. Ну и потом, это просто вопрос воспитания, морально-нравственных ориентиров, так сказать. Нельзя смеяться над чужой трагедией. Нельзя! Нельзя портить имущество! Нельзя приходить в храм и оскорблять…

— Чувства верующих? — спросил кто-то сзади.

— Ну… — замялся мягкий мужчина с пальцами. Некоторые добродетельно засмеялись.

— Знаете, вообще-то да, — включилась в беседу тонкая женщина со светлыми волосами и прозрачной кожей, — вот в интернете уже пишут: как бы там у них акция, да, — «Я не…», не… и нам, нам, мне кажется, надо тоже заявить об этом серьёзно, что я, например, не Павл… не, не, не акционистка какая-нибудь, что я не пойду там жечь двери и кирпичи вытаскивать из Кремлёвской стены, я нормальный приличный человек, у меня адекватные представления о реальности, нам нужно заявить об этом серьёзно, чтобы власть нас слышала и уважала, чтобы власть понимала, что, скажем, мухи отдельно, двери отдельно, что есть такие люди, которые готовы садиться разговаривать, в любом положении, что мы не радикалы, что… что мы принимаем какие-то рамки поведения в обществе, что мы уважаем эти рамки, что выход за эти рамки нам не близок. Но несмотря на это, они должны понимать, что мы тоже против, что наше терпение тоже не вечно! — закричала под конец женщина и тут же как-то вся сникла. Бледный и субтильный молодой человек снова пододвинулся к столу, снял очки и весь как-то затрясся:

— Вообще-то мы должны иметь в виду, что это одобрение другого такого сожжения. Это он одобряет. И призывает ещё жечь других людей, — выдавил он и ещё сильнее побледнел. Случилась пауза.

— Как вы сказали? — спросил его наконец кто-то. Бледный в ответ только дёрнул головой.

— Я бы лично вот этим всем не пожелал, чтобы их родные, близкие люди летели в этом самолёте. Я бы посмотрел, что бы они тогда рисовали, какие картинки, — проговорил плотный мужчина.

Расскажите сходите человеку без воды, без туалета, который, извините, в очко срать на улицу ходит, расскажите ему, как мальчиков этих бьют там где-то, издеваются, что ему мальчики ваши, когда у него срать некуда.

Я хотел спросить, мол, а что, если свобода таких людей распространяется и на личную трагедию, что-то ещё хотел спросить, но приличные люди так меня очаровали, что я сидел с лицом кретина и затуманенными глазами следил за изумительным движением их мыслей. Воздух в помещении стал каким-то ровным, гладким, обрёл свои рамки и мягко стелился вокруг, не заплывая, так сказать, за буйки. Ничто не нарушало равновесия и вселенской гармонии. Немного тошнило. Снаружи совсем стемнело, и лица приличных людей ненавязчиво выплывали время от времени из полумрака к центру стола, смотрели добродетельно, а потом тихо уплывали обратно. Вдруг из-за двери на другом конце помещения выплыл правозащитник.

— Вот идёт правозащитник, — констатировала женщина с очками. Правозащитник был взвинченный, нервный, страшно волновался и искал куда сесть.

— Сядет сейчас тут ещё, будет… про лесбиянок своих рассказывать, — проговорил плотный мужчина и идиотически осклабился.

— Вы что, гомофоб? — спросил мягкий мужчина с пальцами.

— Вы серьёзно, что ли?! — опешил негомофоб.

— Ну все же приличные люди сидят, ну вы чего. Как я не знаю, кто прямо… — вставила женщина с очками. Тонкая девушка, как бы читая стихотворение наизусть, добавила:

— Всё, что происходит с правами меньшинств в России, — кошмар и катастрофа. Нельзя травить людей. Просто нельзя травить людей.

Все вынужденно закивали; плотный мужчина поморщился:

— Ну, тут то же самое, что вот с дверью. Приходит к тебе, никого не спрашивает, садится и давай рассказывать. У нас полстраны без воды сидит! Им сходи расскажи!

Все закивали менее активно, вдумчиво. Полстраны без воды выглядело значительней, чем правозащитник с лесбиянками.

— Страшно далеки они от народа… — басом пропел кто-то сзади.

— Вы вот шутите, а это на самом деле только увеличивает разрыв между… между… это только дополнительно поляризует… — взвился, не оборачиваясь, плотный мужчина. — Расскажите сходите человеку без воды, без туалета, который, извините, в очко срать на улицу ходит, расскажите ему, как мальчиков этих бьют там где-то, издеваются, что ему мальчики ваши, когда у него срать некуда… В поле выходи да сри сиди, тут белочки бегают, тут бурундучки, а ты срёшь сидишь! а там мальчиков бьют! — говоривший захлебнулся словами и замолчал.

— Нет, нужно всё-таки выразить солидарность, — предложила прозрачная женщина, — чтобы власть знала, имела в виду. Мы граждане, а не этот, собачий, извините.

Некоторые закивали. Плотный мужчина тоже.

Скоро все ощутимо устали. Было поздно. К столу подошёл человек и спросил, кого интересует морс. Я сказал, что меня интересует морс. Человек принял меня к сведению. Лица за столом окончательно разделились на просто добродетельные и скорбно-добродетельные. Кто-то засобирался. Вдруг женщина с очками нехорошо блеснула глазом, наклонилась к столу и сказала:

— А пойдёмте бить жидов?

Я поледенел. Помещение придавило тишиной. Плотный мужчина с галстуком истерически захохотал, мгновенно осёкся, покраснел, схватил стакан с водой, заклокотал, пролил воду на стол, стал быстро вытирать рукавом, а потом разом бросил всё и обмяк, забыв закрыть рот и нелепо моргая глазами. Женщина с брошью повернулась вплотную к очкам и тихо спросила:

— Шутка?

— Шутка, — довольно подтвердила из-под очков и мелко расхохоталась шутившая. Пока все приходили в себя, она ещё долго дохахатывала — «хи… хи… хи…» — и смущённо подвывала. Один мужчина что-то сказал про рамки. Другой — про то, что все же приличные люди. Тонкая женщина — что-то про такт. 

День кончился совсем. Я вышел на улицу. Луна светила как-то так, как надо — не то чтобы слишком ярко, но и не то чтобы слишком темно. Была, в общем, в рамках. Ненавязчивое количество звёзд разнообразило небо необременительного, не очень выразительного цвета. Хотелось блевать, но я понимал, что нужно нести социальную ответственность за собственные поступки. Я многому научился за этот вечер: всё-таки в обществе нужно понимать, где располагаются эти, так сказать, буйки порядка и нравственности. Окрасив тротуар морсом, я мог бы вызвать чьё-нибудь негодование или даже оскорбить кого-нибудь. А уж оскорблять кого-то я точно не хотел. Чтобы не нарушить какой-нибудь баланс, я мягко пошёл по бледному асфальту, крепко зажимая рот рукой. Сзади ещё негромко прощались приличные люди, но скоро и они затихли совсем, растворились в ровном воздухе, ничего не нарушая, не переходя никакие границы, ни на что особенно не претендуя.