Хулиганы: «Звуки Му», первые московские хиппи и перестроечный андеграунд

Александр Липницкий (далее A. Л.): Детство, московские 1950-е. Дом моей бабушки в Воротниковском переулке и Большая Молчановка на Арбате; разные дамы с собачками на собачьих площадках, перепаханный строящийся Калининский проспект, претендующий на звание правительственной трассы вместо улицы Горького… Старый Арбат тогда был совсем не пешеходным. Воздух тех лет описывать сложно, но что-то было схвачено советскими кинематографистами в фильмах «Я шагаю по Москве», «Москва слезам не верит», «Моя семья» (где в главной роли Папанов, а одного из сыновей сыграл Бортников). Там была отображена та, послевоенная Москва. Мне, как и многим москвичам, близки по духу песни Высоцкого того периода. Тем более что в конце 1950-х моя мама была уже знакома с Высоцким; значительно позже он появился у нас дома и были общие друзья, скорее девушки. В 1958 году мои родители развелись, мне было шесть лет, мы с мамой и братом Володей переехали на Каретный Ряд. Так что детство поделилось на арбатские дворы, где мне первый раз удалось погонять со старшими мальчишками в футбол, Каретный и сад «Эрмитаж», где мы сейчас и сидим. Смена декораций, смена ощущений, но в меру; мне повезло, даже моя бабушка, актриса Татьяна Окуневская, считала меня исключительным счастливчиком. Потому что действительно в Москве за 64 уже года мало кому удавалось так долго не менять место обитания. Особенно если ты жил в центре города, который перетерпел массу перестроек и расселений.

Я жил достаточно комфортно, потому что мои предки очень потрудились, чтобы их внуки жили хорошо. Это в первую очередь врач-гомеопат Теодор Михайлович Липницкий, знаменитый тем, что написал единственный труд по проблемам этой темы. Он был человек великодушный и практичный, потому был и преуспевающим. Две трети заработка отдавал стране, но зато имел право на частную практику. Революция прошлась по многим веткам московских семей, подравняла их. И, как сказано у Шекспира, если не ошибаюсь, в «Ричарде II»: «Правитель должен, как садовник, отсекать старые ветки, чтобы давать пробиться лучшим молодым росткам». И так получилось, что еврейская половина моей семьи получила мощный социальный лифт от этой революции, и дед сполна этим воспользовался и реализовался. Построил дачу на Николиной Горе. Особое для Подмосковья место… Я, кстати, принимал участие в создании двухтомника по этому микрокосмосу советского периода с фотоархивами и рассказами старожилов. Но вернёмся к Москве, точнее — к саду «Эрмитаж». Здесь я и ощутил первые признаки стиля и того же битничества. Я видел там стиляг; они приходили к нам домой, поскольку отец после развода вёл достаточно вольную жизнь и водил нас с братом с собой: в моднейшие ресторации «Гранд-отеля» и «Националя». Дед же, как я уже теперь понимаю, формировал во внуках чувство прекрасного, показывая нам уникальные интерьеры «Арагви» и «Пекина». Грузинская кухня нам нравилась, а вот китайских деликатесов мы панически боялись! Мы видели всю эту публику; она представляла собой «стиль советского шика», который был откровенно несоветский. И, будучи центровым, я испытал недоумение и ревность, подружившись с Васей Шумовым, который назвал свою группу «Центр». Какой там центр! Шумов до женитьбы на француженке жил в Измайлово... 

Настоящее центровое окружение было стильным и элегантным. Вообще, красивые женщины были главенствующей темой в нашей семье, которая определялась не только кинозвездой Татьяной Окуневской, но и моей второй бабушкой, Анной Липницкой, невероятной модницей. Это не только внешний вид, но и соответствующий, элегантный стиль жизни и высокий уровень информированности. Например, не могло такого быть (как это, увы, происходит в наши дни), чтобы кто-то из модной и богемной среды был согласен с генеральной линией партии и правительства. Такие люди не могли бы, по определению, радоваться тому, что «Крым наш». В душе все были диссидентами, и это даже не обсуждалось. Все знали, что европейские и общемировые гуманистические ценности — единственное будущее нашей страны. И такое отступление от этой линии в текущем 2014 году, конечно, огорчило бы в первую очередь моего деда Липницкого. Он, слушая «Голос Америки», всегда говорил отцу: «Дима, если только Советы начнут отпускать евреев, ты сразу же увези отсюда моих внуков. Будущего у этой страны нет». Прогноз, как многие сейчас ощущают, недалёк от истины, но всё же тогда была оттепель. Так что семья у нас была явно не рядовая, а впрочем, типичные московские интеллигенты.

Танцевали всегда и всюду, несмотря на гонения — сначала на стиляг, а потом на хиппи. С нами всегда были девушки, которые рисковали больше, чем модные мальчики, и из-за этого были самыми прекрасными.

М. Б.: А тогда была небезызвестная демонстрация 1 июня 1971 года, когда «система хиппи» в количестве нескольких сот человек вышла на улицу с антиамериканскими пацифистскими лозунгами; всё это тут же было признано антисоветским и начались гонения и отчисления из вузов. Но это всё уже другая эстетика, не такая, как у «штатников», стиляг и джазменов. Таких, как были представлены в фильме «Ход конём» с Крамаровым 1962 года…

А. Л.: Эстетика рок-н-ролльного битничества — клетчатые рубахи и стетсоновские шляпы — закончилась к середине 1960-х, и начался классический Вудсток. Но само по себе битничество не отошло. Мы (в отличие от той же «Машины времени») — братья Липницкие, братья Смирновы и братья Мамоновы — очень кайфовали от битнической культуры, от Элвиса и Чаби Чекера, от ритм-энд-блюза и джазовых пластинок, от великих вокалистов Рэя Чарльза, Фрэнка Синатры и Нэта Кинга Коула… Мы ходили в «Синюю птицу», где у нас были друзья, старший брат моего лучшего друга Мирка Томаева, Гера Бахчиев нас всегда протаскивал туда на концерты. Московская джазовая тема пережила все эти модные метаморфозы — битников, битломанию, хиппизм — и дожила до начала 1980-х во многом благодаря новаторам, навроде трио «Ганелин — Чекасин — Тарасов», чьи эксперименты позже продолжил Сергей Курёхин. Собственно, первая «Поп-механика» 1984 года состоялась в ДК «Замоскворечье», ставшем оплотом московского джаза тогда, когда популярность «Синей птицы» уже померкла. Возлюбленный моей красавицы мамы, Евгений, племянник автора гимна СССР Александрова, прекрасно играл джаз и притаскивал к нам домой замечательных джазменов: Лёшу Зубова, Георгия Гараняна… Как-то всё это было рядом. Они слушали вместе с нами пластинки Чарли Бэрда и Джона Колтрейна, Пола Десмонда и Стэна Гетца, а «триумфом джаза» стал приезд Дюка Эллингтона в 1971 году. Я был на всех его концертах, попал даже на прием в его честь в Спасо-Хаус, и это было счастье. 

М. Б.: В целом московский джаз-клуб многого не требовал и не претендовал, следуя лозунгу «Меняются эпохи, меняются люди, не меняется имя и остаётся джаз», а «Синяя птица» окончательно закрылась только в 2010-м.

А. Л.: Да, так и было. Аксёнов всё это описал в своем романе «Ожог». Джаз давал очень важную инъекцию свободного образа жизни в нашей интернациональной, но искусственно замкнутой большевиками культуре. Если сейчас при наличии интернета у меня нет разрыва в понимании прелести жизни с жителями российской глубинки, то тогда это была исключительно прерогатива столицы.

Отдельное место в этом занимала советская эстрада и советские поп-звёзды. За несколько месяцев до «пражской весны» 1968-го к нам в школу по обмену приехали целых 20 чешских девушек, все центровые, в мини-юбках и хипповых фенечках. Ходить с ними по тогдашней Москве было одно удовольствие; все бабки столбенели, крестились и плевались им вслед. И вот девушки попросили меня сводить их на концерт какой-нибудь местной поп-звезды. Я, пользуясь связями деда, у которого в пациентах ходила вся театральная богема, достал им 20 билетов на Эдуарда Хиля, который выступал в Театре эстрады. После концерта девушки мне высказали претензии, что вообще-то они хотели послушать концерт советской поп-звезды, а попали на, возможно, хорошего певца, но «мы не поняли, кто это вообще».

Система координат на эстраде «у них — у нас» была абсолютно разной и в 1967 году. И термин «поп» в Чехословакии уже обозначал не столько широко растиражированное явление, популярное в народе, сколько современную, продвинутую музыку. У них уже побывали The Rolling Stones, а у нас царили Хиль да Пьеха.

Хотя билеты и были дешёвыми, но проходили мы бесплатно, это был вопрос принципа! Дружили с музыкантами, проносили им аппаратуру, делали всё, что делают и поныне все, кто хочет попасть на концерты и быть сопричастным. 

У меня, например, каналом поступления музона оставались иностранные студенты, которые привозили свежий винил, я покупал у них сразу по 50 штук. Пять свежих «криденсов», пять «лед-зеппелинов», пять «пёрплов» пять «пинк-флойдов». По одному экземпляру оставлял себе, другие разлетались от 50 до 100 рублей за альбом. В том же начале 1970-х появился Артём Троицкий, который тоже хипповал, дружил с «Машиной времени», а я потихоньку от этого всего начал отходить. Здесь уместно вспомнить и про Сашу Бородулина, сына известного советского фотографа Льва Бородулина. Мы дружили с 69-го года, у нас было много общего вплоть до его отъезда в Нью-Йорк в 1973 году, где он стал прототипом одного из персонажей книги Лимонова «Это я, Эдичка». Он стал на Западе востребованным фотографом и разрабатывал во времена перестройки ранее запретную тему советской эротики для журнала Playboy. 

Была ещё такая ситуация, что всех модников повыгоняли из модных школ и все они встретились опять в школах рабочей молодёжи. Лохматые, порочные прогульщики, бесперспективные с точки зрения советской идеологической машины и социума. И вот как раз тогда же начали выпускать из страны евреев, и случилась достаточно занятная штука. Отец мой тогда не выполнил завет деда и никуда нас не увёз, а выезжающим евреям увезти с собой особо было нечего. Им запрещали вывозить не только заработанные честным трудом деньги, но даже самовары, а иконы почему-то разрешили. И они повезли иконы, стремительно популяризировав эту тему как на мировом, так и на внутреннем антикварных рынках. К этому времени в Советском Союзе он достаточно просел, стал скучен, появилось немалое количество фальшака — а тут целая новая история, связанная с русской традицией (икона — один из главных истоков русского авангарда), и не подделки, а коренной национальный бренд. Высочайшее качество икон, стабильный поток контрабанды из СССР, моментально вовлекли в этот процесс тысячи людей: от деревенских подростков до владельцев шикарных галерей в Западном Берлине.

Так вот: уезжая, Бородулин мне оставил все свои «иконные» концы — и так наладился мой бизнес, в те годы полный приключений. Я так на это дело плотно подсел, что недавно отмечал 40-летие своей работы на этом поприще. Сначала была какая-то корысть, потом это превратилось в увлечение, изучение вопроса уже на серьёзном уровне. 

Ситуация с иконой была такая: вследствие советских пертурбаций, поломавших быт и жизненный строй, гонений на церковь и религию, всё это замечательное наследие Российской империи попросту пропадало. Причём идти далеко и не надо было. Можно было приехать в Крылатское, которое было окраиной Москвы, где были деревни, и найти иконы у староверов там. Отдавали их сами бабушки и дедушки, благодарно, лишь бы они не пропали. Поездки на электричках в Орехово-Зуево, Куровское, Егорьевск… Потом я уже объездил всю страну, смотрел примитивные сибирские иконы, даже в Самарканде обнаружил коллекцию русских икон! После распада СССР наладились уже контакты с учёными и музеями, это занятие остаётся главным в моей жизни. 

Тогда все как будто решили отдохнуть от проблем Совка и закрыть на них глаза. Молодость — идеальная пора для флибустьерства: «Жигули» первой модели мчатся по раздолбанным дорогам — и летом, и зимой без шипов — многие коллеги, кстати, просто побились насмерть. Иконы собирались рюкзаками и чемоданами. Ну, естественно, адреналин: и в процессе поиска, и в процессе реализации. Связи с иностранцами, контрабанда, куча трагикомических ситуаций...

Смена эстетик — с битнической и хипповской в сторону нью-вейверской — произошла достаточно резко, году в 82-м. Я это связываю с появлением видеомагнитофонов в Советском Союзе.

На мой взгляд, это была, конечно же, провокация: дряхлеющие члены политбюро совершили ключевую ошибку, введя туда войска. В этом были и стратегические ошибки, и много личного (Брежнев, как я слышал, разозлился на Амина) — и с того момента пошёл какой-то негативный процесс. И вот на этой волне, вернее, на спаде, мы докатились до Олимпиады. Ожиданий она не оправдала. Чем-то это явление было похоже на сочинскую Олимпиаду, которая при всём размахе закончилась пшиком на фоне Майдана и ощущений новой холодной войны. Так и тогда Запад постарался всё это дело облажать. Был я на открытии в «Лужниках», к этой дате всех неугодных элементов убрали из поля зрения. Как моего брата, самого яркого хулигана в нашей компании. У него была «статья», которая отмазывала его от армии, но у Володи действительно были проблемы… Вот его, в важные для страны моменты, будь то приезд Никсона или Олимпиада, тут же упаковывали в психушку с глаз долой подальше. Москва была пустынной, везде продавалось многое а-ля заграница, а я, как дурак, поехал накануне церемонии открытия за иконами и не врубился, что контроль будет усилен и все машины будут шмонать при въезде в город. Причём кордоны начинались от Владимира, где у меня изъяли всю мою добычу и так и не вернули, хотя у меня были расписки от бывших владельцев икон. Зато именно с этого периода у меня лет, наверное, на восемь началась другая история, в рамках которой у меня кто только из самых одаренных рок-музыкантов СССР не перебывал и не переиграл в моём доме! Все тогда только восходящие звезды питерского рок-клуба давали свои первые московские концерты у меня. Я и сам уже не помню всех и всё, к тому же в 82-м появился видеомагнитофон, и формат квартирников чередовался с киновидеопросмотрами. 

Избыточный элемент порока, который накапливался в 1970-е, как-то находил свой выход, а потом случился «трест, который лопнул», как у О. Генри. По идее, после 1970-х страну должен был накрыть коллапс: и по отношению к работе на производстве, и по выяснениям отношений наверху и в министерствах, и по богемному выпендрёжу, который скоро превратился в протест. И по тому, как короткий срок пожили на широкую ногу: столичные центральные магазины снабжались бесперебойно, в «Елисеевский» уже завозили западные коньяк и виски; Куба одаривала ромом и сигарами, были финские и чешские конфеты… Всё остальное, приложив усилия, можно было достать из-под полы. Мы говорим о двух столицах и Прибалтике, в остальной же стране все, конечно же, было иначе. 

Смена эстетик — с битнической и хипповской в сторону нью-вейверской — произошла достаточно резко, году в 82-м. Я это связываю с появлением видеомагнитофонов в Советском Союзе. Визуальная эстетика вообще важна для артистов, и до нас она доходила через журналы и обложки пластинок — те же Марк Болан, Дэвид Боуи или Kiss. Но с появлением видео и кино смещение в сторону визуальных опытов стало неизбежным. Плюс эмтивишные ролики и кино; в начале 1980-х с Боуи вышел эстетский фильм «Голод» — и всё это отсматривалось у меня дома. Надо сказать, что многие ленинградские музыканты почерпнули из этого видео многое для своих сценических экспериментов. Это помогало двигаться вперёд. На мой взгляд, термины «нью-вейв» и «панк» были абсолютно не артикулированы отечественной журналистикой. Я не помню, чтобы были какие-то объёмные статьи по этим темам, кроме нескольких заметок про панк и мифологию, которую развивали Гурьев, Смирнов и Ко. в самиздатовских «Урлайте» и «Контркультуре». Троицкий тоже особо не философствовал по этому поводу — притом что его книжка Back in the USSR стала бестселлером на Западе. Хотя я всё же пытался определить приближение и пересечения понятий и эстетик «новой волны» и панк-революции в статье 1986 года «Простые вещи», которую Серёжа Жариков опубликовал в своём самиздатовском «Сморчке». Я считаю, что у нас панк оказался частью нью-вейва, а на его исторической родине всё развивалось по-другому, через гаражную эстетику Нью-Йорка, я имею в виду Игги Попа, New York Dolls и других.

В Москве кипел котёл с самыми разными идеями. Причём стоит отметить, что бытовало много тусовок, которые тогда и не подозревали о существовании друг друга, а некоторые не знают и до сих пор, что вырастало рядом, по соседству.

Надо упомянуть, что инъекции интеллектуалов в молодую кровь — давняя московская традиция, и в этом контексте нельзя не вспомнить успешный альянс, сложившийся уже к 1976 году: гуру андеграундной театральной сцены Евгений Харитонов и фолк-группа «Последний шанс». Даже самые одарённые парни ленинградской «новой волны» Майк Науменко и Борис Гребенщиков в поисках способов «а как бы нам покорить главный город СССР», не смогли избежать паучьих лапок известного столичного «энергетического вампира» Олега Осетинского. Много лет спустя после смерти сына Галина Флорентьевна Науменко поведала мне, что её Миша «высоко оценивал уроки сценического мастерства от Осетинского».

М. Б.: Вспомним «Южинский кружок» «мистического подполья», сложившийся еще в 1960-е, куда входил и Дугин, и Мамлеев, и Гейдар Джемаль. Мне кажется, что большее влияние ими было оказано уже в 1990-е, когда андеграунд и богема начали вписываться в политическую канву. Ведь тогда тот же Головин написал свою книгу «Сентиментальное бешенство рок-н-ролла», практически посвящённую группе «Центр»; она несомненно оказала влияние на Егора Летова и «Гражданскую оборону», в итоге тоже оказавшуюся вовлечённой в политику этого периода и НПБ.

А. Л.: Да, политизированность в песнях «ДК» просматривалась определённо, несмотря на то что была скорее антисоциальной по отношению к тому, что происходило за окнами. Ведь что происходило? Я буду говорить за себя и «Звуки Му» — начался период тотального безнадёжного андеграунда, на мой взгляд, полезного для сильных личностей. Продлился он до смерти Черненко весной 1985 года. В отличие от тех же «Аквариума» и «Машины времени», мы с Мамоновым не лелеяли никаких надежд на будущее. Застойный период разгильдяйства и ********* [наплевательства] со стороны властей был резко оборван Андроповым; началось выпадение «партийных зубов» и ужесточение надзора над всем, разборки между силовыми ведомствами, более похожие на конвульсии. 

М. Б.: Стоит отметить и тут, что в советские времена был контроль за перемещением граждан и тунеядством: находиться без регистрации в городе можно было три дня, а не работать — пару месяцев, после чего включалась пенитенциарная система. Она и раньше была, но её крайне редко запускали. А тут пошёл новый поток информации из-за рубежа, начался дискотечный период, расцвела система распространения аудиозаписей; на этом фоне отношения с внешним Западом испортились.

А. Л.: Да, зубы начали выпадать и челюсти зашамкали. Когда земля под ногами этой партийной пирамиды поплыла, возник такой последний оскал режима в виде контроля за распоясавшейся богемой, репертуаром дискотек, списка запрещённых групп, в рамках которого меломаны были приравнены к фашистам и на них заводились даже уголовные дела. Инфернальная пятилетка — от смерти Высоцкого, Брежнева и до смерти Черненко. Уже как бы переживший сам себя, сформировавшийся в нас рок-н-ролл, оказавшись в глубоком вакууме, превратился в нечто особенное. Мы с Мамоновым уже были взрослыми мужиками, которым, по идее, надо было заниматься другими вещами, нам уже было за 30. И вдруг вот так получилось… Причём, думаю, параллельно в Москве этим же занимались и другие тусовки, изредка пересекающиеся на квартирниках.

Вдруг из публики появился страшный, попросту чёрный человек, вылитый Квазимодо, с огромными лапами, который подошёл к нам, пожал руки и сказал: «Наконец я услышал свою музыку. Такую, как мне надо».  

Если, разогревая «Му» перед нашим дебютным выходом в школе № 30 на Большом Каретном, Цой исполнял свои хиты в одиночку, то уже летом 1984-го ко мне на день рождения, на дачу, группа «Кино» приехала уже в классическом составе, с первой своей электрической программой «Начальник Камчатки». Мой товарищ Саша Титов в тот вечер сыграл на моём «Крамере» с титановым грифом и за «Кино», и за «Аквариум». Не побоялись поучаствовать в этой акции также «Последний шанс» и группа «Браво», притом что их солистка была к тому моменту арестована, а остальных участников группы менты регулярно таскали на допросы. А у «Звуков Му» в тот июльский день впервые сыграл на гитаре младший брат Мамонова, Лёлик (к слову, тогда только недавно вышедший на свободу из тюряги). Да, чуть не забыл: я собирался в ту дождливую субботу одарить любимой рок-музыкой, новыми песнями всех своих друзей, всю Николину Гору — но приехавшие на чёрных «Волгах» кагэбэшники согнали нас с общественной веранды, угрожая в случае неподчинения арестовать и увезти в кутузку всю собравшуюся публику, автобусы у них стояли наготове. Так что нам пришлось вместе с «аппаратом» переместиться на мой дачный участок, и уж там мы двое суток отрывались по полной!

Обязательно надо сказать про подпольных менеджеров, которые занимались организацией концертов артистов, в тот период у них появилась новая смена. Это и Тоня Крылова, Акула; ребята из «Урлайта», создавшие свою эстетическую нишу, в том числе и панка: Наташа Ракета, Пит Колупаев, Артур Гильденбрант. Апогеем их деятельности стал подольский рок-фестиваль 1987 года и серия «Сырков» и «Индюков». А начиналось это всё с квартирников с традиционной для них стрёмной атмосферой, конспирологией, поскольку ОБХСС преследовало организаторов этого «шоу-бизнеса» даже в перестроечные времена. Прихватить их было за что: были и самопальные билеты от рубля до трёх, а многие артисты были приезжие и без прописки. Постхипповское время смены эстетик продлилось до 1985 года. Ещё до «Центра» появилась группа «Футболз» Сергея Рыженко, немного опередившая своё время, в силу своей простоты и естественности она отлично смотрелась. Позднее мы её уже не видели, как будто она возникла и тут же испарилась, а Рыженко я пристроил на работу в «Машину времени». 

М. Б.: Насколько помню, эстетика и концепт «Звуков Му» были сформированы в битнический период, но тоже трансформировались до театрализации сцены. Можно поподробней? 

А. Л.: Мамонов всегда показывал советского человека, который болен и у которого накопившиеся комплексы слились в безумную исповедь. Это всё легко считывается по самим текстам. И возник термин «русские народные галлюцинации»; говорят, что Рыженко придумал это выражение, оно к нам и приклеилось. И учитывая то, что Петя сам прожил все эти жизни, проработав на всевозможных советских работах, всё понюхал, отбывал на сутках, навещал своего брата в тюрьме, куда Лёлик угодил за тунеядство и хулиганство… Мой брат Владимир тоже сгорел в этом периоде битничества, уйдя из жизни в возрасте 31 года. Но он был настолько беспределен по жизни, что ни с хиппами, ни с панками не мог себя ассоциировать. Настоящий сид-вишесообразный торчок и очень тонкая ранимая личность, как и Мамонов-младший. Но Лёлик-то интроверт-молчун, а Пётр в молодости был общителен и открыт миру нараспашку, из него всё лилось. Стихи он писал аж с 1972 года, поселившись на моей даче, в сторожке «для поэтов». Стихи у него получались не бардовские, своеобразные, и могли лечь только на специфическую музыку — и она в итоге, много позже, появилась. Для эстетики панк-рока мы были уже староваты: взрослые, много понимающие, но самих панков смогли удивить. К тому же «Му» усердно работали над песнями и аранжировками, что вряд ли делали панк-группы какого-либо периода. И поэтому стали интересны широкой аудитории и получили признание от коллег уже не только на моей кухне. У Петра стал развиваться выдающийся актёрский дар, и в итоге мы сегодня имеем театр одного актера «имени Петра Николаевича». Театрального образования у Пети нет, на чужие спектакли его было не загнать, но через ритмы рок-музыки все его таланты реализовалось в уникальный сплав.

Пётр уже тогда делал только то, что хотел, категорически отказываясь идти на какие-либо компромиссы с одним из лучших саунд-продюсеров современности, и уже тогда стало понятно, что работать с неадекватными русскими иностранцам будет очень непросто.

А развивалось-то всё не так гладко. В марте 1985 года скончался Черненко, и Горбачев, который пришёл ему на смену, начал очень осторожно. Московский фестиваль молодёжи и студентов летом 1985-го прошёл в достаточно прохладной атмосфере и под усиленным контролем силовых ведомств. Стрём был полнейший, и, несмотря на то что комсомольцы уже решили нас привлечь к своим программам, недоверие считывалось по воздуху и взглядам. В родном «Эрмитаже» сыграть нам так и не дали, но пригласили на концерт Black Uhuru с крутым британским регги-саундом. Как только «Му» присели на лавочку, тут же по бокам зависла пара молодых комитетчиков. В сад же пускали лишь по спецпропускам, и атмосфера была как в ещё дохрущёвский период. Много музыки и ещё больше ментов, но стоит сказать, что уже в 1985–1986 году всё же дали зелёный свет: «Мелодия» стала предлагать издаваться новым группам — и первой ласточкой стал альбом «Greatest Hits» «Аквариума». Молодёжная редакция ТВ, которой заведовал Виктор Крюков вместе с Андреем Кнышевым, пробила молодёжную программу «Весёлые ребята», в которую сразу же попал «Центр» с первыми своими клипами и «Аквариум». Сергей Лобан чуть позже сделал интересным эфир «До 16-ти и старше». Они были первыми, кто выпустил новую вольницу на советском ТВ. В Ленинграде оперился «Музыкальный ринг», и туда внедрил свою «Поп-механику» Сергей Курёхин, и опять же блеснул «Аквариум». Но препоны ставились консерваторами до 1987 года везде вплоть до того момента, когда рок-группы стали собирать стадионы и приносить нищающему на глазах Советскому Союзу неплохие деньги.

Началось молодёжное кино, потому что киностудии всегда были эдаким государством в государстве, а успешные фильмы приносили огромные деньги. Поэтому если не было откровенной порнухи и антисоветчины, то цензуру проходило всё. Так было и с фильмом «Начни сначала», второго фильма с участием Макаревича: борьба «за и против» на заседаниях худсовета «Мосфильма» с приходом нашего дорогого Горби теперь чаще завершалась положительным решением. В андеграунде всё стало существовать относительно безопасно, но появились новые искушения. Часть музыкантов была за социализацию через государственные рок-институции; вожаки неформальных менеджеров были против какой-либо социализации вообще. И какое-то время оба крыла просуществовали бок о бок. Советская власть в целом была представлена на эстраде неаппетитными артистами, и появление таких модных групп, как «Браво» или «Бригада С», придавали ей современный вид и стильный аромат.

Начиналось всё с «курчатников»: в ДК имени Курчатова, где были очень активны Александр Скляр и Василий Шумов, нас приглашали чаще через последнего. Прекрасные концерты с наиболее значимыми группами то ли на Новый год, то ли на Старый Новый год. Знаменитая рок-ёлка». Потом ещё был Новый год в «Метелице» в 1987 году, где я со сцены сказал, что только что узнал, что умер Тарковский, и попросил минуту молчания. Вот этот период был наиболее захватывающим временем, когда всё, годами безвременья накопленное, выплеснулось и расплескалось по всем мыслимым и немыслимым местам и головам. 

Помнится, в районе станции метро «Аэропорт» мы делали концерт для вдов писателей. Туда, из Дома композиторов на улице Горького, где наши друзья «следили за порядком», Шумова, Орлова и Мамонова «лифт привёз» в дом Литфонда на те же должности лифтёров. «Му» спели старухам свои страшные песни, интеллигенция прибалдела! Горбачёв нажал рычажок — и люди перестали прятаться от жизни и носить в себе годами то, что было запрещено обсуждать, захотели быть такими, какие они есть! Перестали бояться не соглашаться с дураками и стали, наконец, брать на себя ответственность за дела в своей стране.

Повсюду сухой закон — совсем не так, как у The Rolling Stones, под кокаин — одни разговоры, разговоры, разговоры… «В чём свобода?», «в чём несвобода?» и нескончаемые базары про какой-то свой, уникальный советский и русский космизм.

У Петра же после съёмок в фильме «Такси-блюз» разыгралось чувство самости. Дело не в каких-то материальных вещах, а просто закружилась голова, как и у многих, кого новые времена вытолкнули на авансцену — причём в такой мощный поток, связанный с информационным взрывом интереса к такому явлению, как русский рок, на фоне перестройки. Да и советский кинопрокат — это не то, что сейчас, когда масса отечественных фильмов просто не доходит до внимания потребителя. Тогда это было возможно — стать героем и суперстаром буквально за месяц проката фильма по всей нашей огромной стране. И Петр уверовал в свой киноталант, сказав тогда при всей группе Лёлику: «Я хочу, чтоб наши с тобой портреты напечатали прямо на этих тарелках». А дело было за обедом, ха-ха… Это на самом деле хорошо и правильно, так настраивать себя — но наступили 1990-е и все эти радужные планы обломали. 

Несмотря на дикий облом, на Западе нас полюбили и ждали с концертами. Я утешался тем, что история «Звуков Му» закончилась как история одной из главных групп андеграунда, а не так, как, скажем, она продолжается и по сей день у «Чайф». Потом Пётр снялся в «Ноге», но наш кинематограф уже разваливался вместе с СССР, потом пробовал сделать проект «Мамонов и Алексей»… и всё-таки нашёл себя в театре и кино, уже в XXI веке. Я очень рад за него, он реализовал свой природный дар.

К этому всему надо прибавить традиционно абсолютно циничное отношение к России политиков Запада, которые поддержали все перемены у нас ровно настолько, насколько им было интересно и выгодно, настолько, насколько первые успехи перестройки можно было записать в историю западной цивилизации как свои личные заслуги. Проект СССР был обречён бестолковостью романтика Горбачёва с самого начала, и поэтому все арт-проекты оседающего колосса воспринимались как нечто маргинальное и обречённое.

У нас же были необоснованные иллюзии начиная с того же Горбачёва, который до последнего думал, что его примут на равных и с распростёртыми объятьями. На ту же удочку попался на наших глазах и недалёкий Путин. Наш андеграунд был им по первости интересен — но мы им изначально чужие, и надо было быть супер-пупер-артистом уровня их поп-звёзд, да ещё с превосходным знанием английского языка и рынка, чтобы сделать себе на Западе карьеру или хотя бы остаться на плаву. В нашем поколении таких не могло быть, и многие, кто остался там работать, вернулись домой. Та же Жанна Агузарова, которая здесь царила на эстраде как богиня, лишилась всех своих надежд в Америке. Хулиганство, присущее нашей разнузданной творческой среде, оно там в рамках их шоу-бизнеса адекватно не воспринималось. Это право надо было заслужить на месте. А так — одна ошибка, и всё, шлагбаумы тут же закрывались.

Тот же Гребенщиков (на сольную карьеру которого сделали ставку американские продюсеры, и что, по-моему, было трагической ошибкой — надо было везти Бориса в Штаты вместе с его замечательной группой) после короткого взлёта позволил себе замечание про MTV — мол, всё, что этот ваш телеканал показывает, говно. На что ему вежливо заметили: чувак, ты сделай что-нибудь на уровне это говна сначала…

На поминальном концерте Цоя в «Лужниках» было не менее 100 тысяч зрителей, что сейчас даже трудно себе представить. Посещаемость была как на футболе уровня сборная СССР — сборная Бразилии образца 1965-го с Пеле и Гарринчей на поле.

М. Б.: Забавно, в сквере за этим парком несколько лет существовала тусовка стритпанк-рокеров, которые в этом храме иногда ночевали, поскольку его сторожил неформальный поэт Дрон. Так что вы правильное место нашли, концептуальное…

А. Л.: Надо сказать, что в начале 1990-х было много позитивного; рок-музыка собирала стадионы, советский рок состоялся как явление. На поминальном концерте Цоя в Лужниках было не менее 100 тысяч зрителей, что сейчас даже трудно себе представить. Посещаемость была как на футболе уровня сборная СССР — сборная Бразилии образца 1965-го с Пеле и Гарринчей на поле… Параллельно начались крупные фестивали, такие как триумф хеви-метала в Тушино в 1991 году; пошли косяком привозы самых знаменитых западных артистов и иностранных групп, которых раньше невозможно было послушать живьём в Москве. Мои друзья, независимые промоутеры, тоже не отставали: Троицкий привозил якутский «Чолбон» в столицу, а Чепарухин покорил гастролями тувинской группы «Хун Хуур Ту» Фрэнка Заппу и Питера Гэбриэла. Лучшие московские концерты в 1990-е шли с подачи того же Чепарихина. Триумф скрипачей из американского Cronos Quartet.

Короче, всё говорило о том, что СССР уже нет, а Россия может вполне вписаться в формат world music. Я тоже в этом процессе пусть недолго, но поучаствовал с этническим трио «Биосинтез». Какое-то время нам с основателем группы, армянином Врежем Мелояном, удавалось держать под контролем двух одарённых отморозков из Тувы, виртуозно овладевших секретами горлового пения, Мергена и Гендоза, но в конце всё закончилось оглушительным скандалом с взаимным нанесением увечий «розочками» из предварительно выпитых ими бутылок водки. И произошло это не в криминальном Кызыле, родине этих уродов, а в Австрии, на престижнейшем фестивале нового джаза…

Вслед за «Новыми художниками» наступила пора союза между художниками и музыкантами на базе «Митьков». Сдружились они все раньше; в митьки стали принимать поэтов, музыкантов — те же Макаревич и БГ попали в этот пул. Лёша Учитель снял смешной документальный фильм «Митьки в Европе», а Сергей Дебижев игровую картину «Два капитана 2» с теми же митьками и питерскими рок-звёздами. Какая-то часть андеграунда всё ещё пыталась стать самостоятельным брендом, и кому-то это даже удалось. В период этой пересменки возникли относительно независимое телевидение и новое FM-радио, они стали существенно влиять на вкусы масс. Чуть позже появились и первые клипмейкеры, которые обслуживали эстраду — но это всё шло мимо меня и не интересовало. 

Джоанна Стингрей попыталась стать модной певицей в России — но не сложилось. А вот Курёхин в этот период стал настоящим медийным героем. Тогда-то вновь и сошлись Дугин, Жариков и вернувшийся из-за границы Лимонов. Ещё в Москве сформировалось либеральное крыло, в котором лидировал Троицкий, делавший в те времена стильную передачу «Кафе Обломов». В его телеэфире на канале НТВ иногда появлялись крайне любопытные интеллектуальные персоны, был, например, потрясающий эфир с Дэвидом Боуи.

Россию при этом раздирали муки свободы. Я всё это снимал, когда ездил с Гребенщиковым, и в итоге снял фильм «40:0 в пользу БГ», куда вошли мои съёмки путча 1991-го и съёмки Ильи Пиганова о кровавых событиях октября 1993-го, всё это я смешал в одном флаконе при монтаже.

Никакие связи с авторитетами из уголовного мира никого тогда не страховали. Новоиспечённых банкиров брали в заложники, пытали, кого-то регулярно убивали.   

Пётр Мамонов к тому времени уже жил в деревне, и все «Му» вместе с нашим народом проходили испытание нищетой. Никто не знает, что бы было, если бы наша группа сохранилась. Но сейчас уже понятно, что многие, кто брал паузы в 1990-е, сберегли тонус для нулевых. Наш барабанщик Алексей Павлов вместе с клавишником «Звуков Му» Павлом Хотиным создали проект MD&C Pavlov. Я же оказался тогда с двумя детьми на руках и был вынужден сдавать квартиру, проживая на даче. Я сумел вернуться в антикварный бизнес, который в лихие девяностые резко криминализировался. В тот период появилось множество грабителей, охотившихся на коллекционеров, и мой отец не стал исключением: к нему в его арбатскую квартиру вломилась банда, причём влезли через окно, привязавшись тросами за крышу. Спустились к нему на балкон, вырезали стекло и, приставив пистолет к виску проснувшегося отца, связали, вынесли все картины лучших мастеров русского Серебряного века, вырезав их из рам. Потом часть похищенного мы со сводным братом нашли. Никакие связи с авторитетами из уголовного мира никого тогда не страховали. Новоиспечённых банкиров брали в заложники, пытали, кого-то регулярно убивали. Два брата Квантришвили, знакомые нашей центровой компании с юности, не рассчитали своих возможностей и погибли. Отарик тогда создал фонд спорта. И вот сначала убили его, выстрелом из снайперской винтовки возле Краснопресненских бань, это было громкое дело, а потом чеченцы разобрались и со старшим — Амирана взорвали. Закончилась эта кровавая декада подрывом жилых домов с москвичами, что дало возможность захватить власть в Кремле отставным кагэбэшникам. Народ облегчённо вздохнул…

Но это было потом, когда уже началась настоящая кавказская война. Помню, в перестроечные годы были многолюдные митинги, а так как политика меня всегда интересовала, я в них принимал участие. И вот когда началась очередная фаза русско-чеченской войны, меня это достало так, что я пришёл на Пушкинскую на антивоенную демонстрацию. До этого в 1980-е мы с друзьями-художниками ходили несколько раз на Манежку выступать против коммунистов, вместе с 50-тысячными толпами. А тут пришёл, смотрю — стоит совсем небольшая группа людей во главе с Егором Гайдаром. Постояли мы с антивоенными плакатами, прихожу домой, включаю телевизор — а там Ельцин объявляет, что война окончена. Я тогда сказал жене в шутку: вот как надо ходить на демонстрации, какой эффект! 

М. Б.: Тогда уж, если зашёл разговор о политике, скажем, что многие музыканты приняли участие в предвыборной кампании уже сильно сдавшего Ельцина. 

А. Л.: Да, это было при мне. Сейчас многие стесняются об этом вспоминать, но дело было так: в клубе «Вудсток», у Даниловского рынка (мы с Гребенщиковым туда были приглашены) сидели Стас Намин, режиссёр Соловьёв, возможно, Гройсман, какое-то количество музыкантов — и вот после одного заздравного тоста речь пошла как раз об этих выборах. Ельцин, как и Горбачёв, политик нового времени, сразу же понял пользу от общения с музыкальными кругами и интеллигенцией. Мы тогда поспорили, стоит ли помогать власти или нет: Ельцин был ещё дееспособен, но проблемы со здоровьем уже были. Мне эта история сразу не понравилась. В итоге некоторые из тех, кто согласился, повели себя непоследовательно. Смешная история случилась с Гариком Сукачёвым: самолёт приземлился где-то в Сибири вместе с целой ордой музыкантов. Так вот Гарик в явно приподнятом после перелёта настроении на вопросы набежавших журналистов, кого он прилетел поддерживать, сказал: «Я всегда был горбачевец». После чего его сняли с тура и отправили домой. Возможно, кто-то и заработал на этом, но тот же Гребенщиков всегда мотивировал своё участие в кампании «Голосуй или проиграешь» тем, что не мог отказать своим друзьям, хорошим людям. А, к примеру, Макаревич всегда имел свою гражданскую позицию и, возможно, не всегда к месту с этой позицией всюду лез, искренне считая, что коммунисты никак не должны победить. В целом я с ним согласен, наблюдая нынешнюю ситуацию. Скорее всего, такой же, как сегодня, антидемократический реванш состоялся бы уже тогда в 1996-м, приди к власти Зюганов со товарищи. Ельцин же станцевал на сцене, победил и вскоре отошёл от дел. А фоном к этой пошлости стал формат русского рока.

Что стиляги 1950-х, что битники и хиппи 1970-х, что рокеры и панки 1980-х и 1990-х — их не больше, чем противников оккупации Крыма.  

В столице всё каким-то образом цвело — при поддержке радио, сначала SNС, «Европа плюс», позже «Максимум». Начались крупные музыкальные фестивали, те же «Максидром» и «Крылья» с «Нашествием», но сказать, что они выдвинули на мировую сцену каких-то серьёзных звёзд, увы, нельзя. Скорее, открыли столицам группы, которые ранее незаметно существовали в провинции. Эти группы вписались в новый мир масс-медиа и с появлением интернета стали относительно популярны. С другой стороны, с большими перерывами, скромненько, как дворняга из конуры, подавали свой голос артисты, сформировавшиеся в годы советской власти.

Закономерно, что при отсутствии серьёзных амбиций эстрадный Олимп, вслед за Кремлём, оккупировала серость. Наступила эра совсем уже убогой кабацкой музыки, которая по классу и содержательности текстов куда ниже американского гангста-рэпа и хип-хопа. Там-то движение подобного рода было связано с новыми технологиями в индустриальной музыки и ритмы драм-н-бейса стали частью звукового фона повседневной жизни. Почему произошло именно так у нас? Боюсь, мы простого ответа не найдём. Объяснений может быть множество, но, по-моему, всё-таки западная рок-музыка в СССР и в современной России — явление чуждое, и лишь критически ничтожное меньшинство населения было ей всегда по-настоящему предано. Что стиляги 1950-х, что битники и хиппи 1970-х, что рокеры и панки 1980-х и 1990-х — их не больше, чем противников оккупации Крыма. 

Упёртость в ритмы и ценности западного общества этой кучки людей даже не имеет смысла сравнивать со вкусами и менталитетом 250 миллионов населения Советского Союза. Но это было столь мощным явлением, когда несколько сотен одарённых и целеустремлённых людей вложили в музыку все свои силы и талант и сумели, пусть ненадолго, навязать стране свои вкусы и продержаться какое-то время. Это, увы, была только прививка, но она не стала плотью и кровью нации, как это произошло в Соединённых Штатах и Великобритании. В 1960-х и 1970-х «экзистенциальное бешенство рок-н-ролла» у нас сумело адаптироваться; в 1980-х, когда это явление совпало с желанием верхов каких-то перемен, выстрелило... А потом, с начала 1990-х, как после взрыва, долгое время оседало пеплом. И на пожарище нет-нет да и сверкнёт яркая искорка, появляются из ниоткуда личности — тот же Вася Обломов. Тянет свою скорбную лямку Миша Борзыкин, но их — было и есть — единицы.

Помню, мне кто-то из знакомых сказал по поводу Земфиры, что, если бы она была одной из сотен исполнителей такого же уровня, тогда можно было бы о чём-то говорить. Так что и она исключение, подтверждающее правило. Но уже неплохо то, что мы и они были. Сейчас тоже есть группы, которые поют честно, протестно о проблемах — и у них есть своя публика. Сегодня они более прагматичные и независимые, чем те, кто прорывается к кормушкам телевизионных госканалов, где сохранить свою репутацию просто невозможно. Есть безупречные примеры: Шевчук, «Аукцыон». Дешёвых соблазнов теперь гораздо больше, чем в былые времена.

М. Б.: Тут вообще институт репутации как-то развалился и отформатировался со временем. Она оставалась важна только в закрытых сообществах или клубах. 

А. Л.: И где теперь та клубная жизнь 1990-х? Одной из первых клубных ласточек был «Манхэттен Экспресс» в помещении гостиницы «Россия», где в советское время размещался ресторан «шизовник». И вот тоже интересно: снести-то отель снесли — а сколько лет стоит пустырь, непонятно, зачем и ради чего сносили? Зал концертный там был совсем неплохой, в центре Москвы концертных площадок по-прежнему отчаянно мало. Особенно нравился мне клуб «Пилот», когда там работала Наташа Шарымова, позже уехавшая обратно в Нью-Йорк. Он был хорош тем, что там была разнообразная программа. Замечательным местом в те же 1990-е была площадка «Дом» Коли Дмитриева, где, помимо ведущих мастеров авангарда, выступали частенько и коллективы в формате world music. Последним прибежищем постперестроечных наркоманов можно считать, наверное, «Титаник», который затонул вместе с этой волной разгульных 1990-х.

У каждого человека есть звёздный час. У меня, например, это период «Звуков Му», у Светы Виккерс — клуб «Эрмитаж», «чёрный сарай», как она его называла, в котором собирались бомонд и богема 1990-х. В шесть утра на летней веранде там можно было встретить рыдающего Толика Крупнова, а за углом в подвале, Лёша Тегин издавал свои инфернальные вибрации... Даже сейчас для меня атмосфера сада остается неизменной, как и понимание закономерности, исходящей здесь от хипстеров, загадочной для меня активности. И я не могу этому не радоваться, ведь традиция продолжается на моих глазах уже более 60 лет.