Пока еще бакалавры Олег и Кирилл приходят в пиджаках и ботинках. Первый гладко выбрит и старается говорить быстро, как будто на презентации в рекламном агентстве, второй обладает окладистой бородой и рассказывает все со степенностью молодого профессора. Они сразу просят меня о вынужденной анонимности — мы договариваемся об изменённых именах, а также неупоминании их факультетов и одной из самых громких организованных ими лекций, после которой пришлось испытать на себе пристальное внимание со стороны служб безопасности университетов, ФСБ и администрации президента.

Но дело совсем не в выступлении спорного спикера — Олег и Кирилл пришли рассказать мне про кое-что поважнее: первое студенческое братство в современной России, которое они основали два года назад. 

Интервью: Георгий Ванунц

«Петры Аркадьевичи — это мы»: Как двое второкурсников основали первое студенческое братство в России. Изображение № 1. 

 

Как всё начиналось

К: Для меня было шоком, когда я пришёл на факультет и понял, что никто не интересуется политикой. То есть интересующиеся были, но какие-то ультраватники либо коммунисты, людей, с которыми я бы мог на эти темы поговорить, просто не оказалось. Плюс я ожидал от университета каких-то закрытых сообществ, пускай даже подпольных марксистских кружков, чтобы как в кино. Я упорно искал, переучаствовал во всевозможных официальных объединениях, ходил на дебаты, но всё это было суперформализовано, по-советски, просто неинтересно. Попробовал собрать нескольких человек близких мне взглядов на факультете, но ничего не получилось. Тогда я понял, что надо все организовывать на межувузовском уровне. 

О: Будучи человеком с активной гражданской позицией, я задумался, почему бы не создать студенческую организацию политической направленности, но которая не была бы, как это абсурдно ни звучит, политизированной, точнее ангажированной, а стала бы просто площадкой для разных спикеров. Создал встречу во «ВКонтакте», кинул в университетское «Подслушано», в группе набралось под 400 человек, а пришло шестеро плюс очень высокое должностное лицо, которое на тот момент заседало в совете директоров крупнейшей государственной корпорации. После этого мне пришлось встретиться с энным количеством людей, каждый из которых был связан с руководством и пытался донести до меня «правильные» мысли. В тот момент я понял, что для меня как для студента создание особой студенческой организации, свободной от всего этого налёта формализма и контроля со стороны поколения Советов, — это единственный вариант продвижения, учитывая, что я не принимал для себя варианта встраивания в систему, например пойти в «Молодую гвардию» и там двигаться. Двигаться там было просто противно, но скорее не из-за политической позиции, а из-за крайне низкого качества человеческого капитала, что обитает в подобных организациях.

— Как же судьба свела двух тоскующих по студенческому братству учащихся разных вузов? 

О: Мы встретились на выставке «Романовы» в «Манеже», он огласил свою проблему, а я говорю: «Парень, я этим занимался, давай ты не будешь наступать на мои грабли». 

К: Да, выложили друг другу все карты и стали буквально на салфетке накидывать план развития. 

О: Потом начали изучать тему, поняли, что уже есть формат и не надо придумывать ничего нового: он был 100 лет назад и у нас реализован, и в Европе, и в США сейчас похожим образом выглядит. Почему бы не взять его? Мы получим долю преемственности плюс понятийную базу. 

— Осталось только найти ещё единомышленников.

К: Сначала мы прошерстили своих знакомых, оттуда вытянули буквально пару человек. А потом составили список пабликов, с подписками на которые мы хотим видеть человека, а с какими не хотим…

— С какими не хотите?

К: Ну, с условным «Оранжем». А в «хотим» были «Цитаты Галковского», паблики про саморазвитие, всё такое. Начали писать людям в личку с анонимного аккаунта буквально: «Здравствуй, дорогой друг!», звать на встречи. Конверсия интересная — из 50 человек, которым ты пишешь, человек 20 как-то откликаются, из них десять сразу отвечают: «До свидания, товарищ майор!», на встречу приходят пятеро, а остаются ну один-два. 

О: Встречались мы просто в бешеном ритме — за две недели по 25 человек. Опыт интересный, но люди разные. Иногда такую чушь несли!

К: Мы были идейно близки к «Спутнику и погрому». На встречи московского клуба «СиП» тогда приходило по сотне, а то и по двести человек, ну и мы начали вытягивать оттуда студентов, обещая примерно то же самое, но для их ровесников. Тем более что особого смысла тусоваться с 40-летними мужиками действительно не было.

 

Если бы назвались «Русское братство», к нам бы пришли уже через пару месяцев мужчины из центра «Э». Поэтому и на латыни, чтобы никто не догадался, но было богато.

 

— Итак, вы угнали у «интеллектуальных националистов» десяток студентов. Что было дальше?

К: Первое время, до весны, мы продумывали, как будем существовать. Устав, манифест. Никакой бюрократии — просто свой свод правил. 

О: Первые два-три месяца мы собирались по ячейкам, в каждой вузовской ячейке, например в «Финашке», МГУ, было по пять-семь человек. 

К: У нас был координатор каждой ячейки, но мы подчёркивали, что у всех один голос. Это наше кредо, которое я считаю очень важным. 

О: В процессе я натыкаюсь в интернете на монографию о студенческих корпорациях. Это была единственная монография на русском языке о студенческих корпорациях — я её беру, читаю полностью и понимаю, что это оно. Просто распечатываю, приношу на следующую встречу, говорю: «Ребят, вот так и вот так». Все соглашаются, это именно то, что мы и хотим. С этого дня мы выстраиваем концепцию, начинаем формировать бренд, придумываем название. 

— Да, кстати о названии. Оно у вас получается красивое, но страшное [Дословно Fraternitas Ruthenica с латыни можно перевести как «Русское братство» — Прим.ред.].

К: Мы хотели как-то назваться, чтобы это отражало наши взгляды, мы считали себя братством. При этом название должно было быть на латыни. Таким образом мы решили смешать черты американского братства, которое больше про дружеские посиделки, чем про формальности, и европейской студенческой корпорации, которая дико зарегламентирована, есть какие-то непонятные слова, все в дурацких шапках ходят и всё в таком духе.

О: (Смеется.) Третий путь!

К: Но если бы назвались «Русское братство», к нам бы пришли уже через пару месяцев мужчины из центра «Э». Поэтому назвались на латыни, чтобы никто не догадался, но было богато.

О: Официальный день рождения корпорации — 4 марта 2015 года. С этой даты во Fraternitas Ruthenica есть плотная «основа» из 10–15 человек, ещё несколько десятков официальных корпорантов, регулярные членские взносы по 500 рублей в месяц и лекции для своих — на темы от истории политических учений до эффективного использования ноотропов во время сессии. 

К: Тут мы и организовали наше первое большое мероприятие — лекцию с Егором Просвирниным. Долго пытались у «Вышки» [НИУ ВШЭ — Прим.ред.] выбить разрешение, нас динамили на одном факультете, на втором, потом на другом всё-таки сказали: «Да, хорошо, приглашайте, а что за Егор Просвирнин?» 

Логика была такой: на мероприятие придут многие посмотреть, мы сможем заявить о себе плюс по полученным почтам найдём айдишники «ВКонтакте» и сможем выцепить людей, которые нам подходят. За пару дней все места были забиты. После этого в «Вышке» решили прогуглить, кто это, и написали ему лично, мол, извините, вы не можете прийти. Тут Егор начинает вести себя, как маленькая девочка, выкладывает всю эту переписку у себя на странице, поднимается ещё больший хайп. В итоге нам приходит письменный отказ в выдаче пропуска, а ему ещё раз пишут, что лекции не получится, потому что в аудитории «меняют лампочки», выходят новости на «Медузе» и «Дожде». Всем так понравилось, что после этого мы уже могли бравировать при встречах с потенциальными членами: «Помнишь мероприятие? Знаешь, кто его организовал? Мы». 

— Это было самое громкое открытое мероприятие, что вы организовывали?

К: Пожалуй, да, хотя из тех, что мы можем озвучить, большим успехом пользовалась еще беседа между протоиреем [Всеволодом] Чаплиным и Каспэ [Святослав Каспэ —профессор Департамента политической науки НИУ ВШЭ]. 

О: К лету мы решили, что корпорации нужно постоянное помещение. И мы решили снять офис, который на самом деле оказался подвалом без окон в НИИДАР. На девять следующих месяцев он стал нашей штаб-квартирой, там мы бухали и веселились. Каждую неделю что-то там происходило.

 

 

Telegram и метамодернизм 

Главное пространство общения членов студенческого братства — Telegram. В нём, по словам Олега, выстроена сложная «архитектура чатов», в которых и происходит «всё, абсолютно вся коммуникация», в то время как для пущей конспирации во «ВКонтакте» братья даже не добавляют друг друга в друзья. С многозначительным переглядыванием основатели корпорации сообщают мне о существовании чата под забытым в нулевых тегом «флуд», в котором формируется особая, агрессивно ироничная культура сообщества. С ней меня попытался ознакомить штатный культуролог, «главный нонкомформистский драйвер» и «креативный директор» братства Иван, помочь которому вызвался штатный философ Степан.

И: В общем, корпорация появилась изначально как студенческий кружок, который со временем стал тянуться к немецким буршеншафтам, где серьёзные немецкие юноши ходят в шапках и фехтуют. Мы все (ну, или почти все) читали «Спутник и погром», несколько Петров Аркадьевичей даже писали туда статьи, обеспечивая себя мороженым и газированной водой с сиропом. Петры Аркадьевичи — это мы. Внутри корпорации мы называем себя обычными именами (или корпоративными кличками), но вот когда кто-то сторонний начинает интересоваться корпоративной жизнью, мы все становимся Петрами Аркадьевичами. Я, например, ношу гордое звание Петра Аркадьевича №16. В честь Столыпина. 

— Вкупе со знаменем генерала Кабанова, которое вы используете, всё это уж очень однозначно похоже на имперцев-националистов.

И: Вообще, я (и большая часть корпорации), например, не могу назвать себя в первую очередь националистом. Я прагматик. У нас в корпорации прагматизм и рационализм играют первые роли. Те, кто ходит на серьезных щах, у нас просто не приживаются. Для них мы выделили специальный термин — творог. 

— Творог? 

Творог — это юноша смелый со взором горящим, творог — это человек с сознанием радикального школяра, прусского капитана от инфантерии, иезуита, инфантильный человек. Говоря по-простому, творог — это человек с неумеренно радикальными суждениями и взглядами и без иронии совершенно. Ирония — это основа основ корпоративной культуры FR. Но с постмодерном мы боремся, стараемся построить развитой метамодернизм в условиях одного студенческого братства. Но это не точно. 

— Зачем тогда настолько сильные символы в рекламных материалах? 

И: Столыпин и Адамова голова действительно являются определённым препятствием для неофитов, как минимум от них потребуется знать эти символы и проявить относительно недюжинные семиотические способности, чтобы их правильно интерпретировать. Они отсеивают тех, для кого парадигма, представленная этими символами, является абсолютно неприемлемой. Постмодернистские оговорки появляются уже после того, как человек вошёл внутрь. 

 

В коллективе просто не приживаются любые крайние радикалы. С радикалами сложно пить чай — они всё время норовят бежать кого-то резать и кого-то свергать. 

 

— А что у вас с развитым метамодернизмом? 

С: Тут на месте одного вопроса находятся два: вопрос о том, что такое метамодерн, и вопрос о том, как это всё работает в связи с корпорацией. Если коротко, то метамодерн — это понятие, введённое парой современных голландских философов (Вермюленом и Аккером) для обозначения современной культурной ситуации, в которой выросло целое поколение людей, лишённых искренности и ангажированности модерновых идеологий и впитавших постмодернистскую иронию с молоком матери. Эти люди — мы, современная молодёжь, которая росла на «Южном парке» и давно выработала иммунитет к деконструктивному климату конца XX века. Ирония нас уже не пугает, мы непротиворечиво соединяем её с поисками новой искренности в искусстве, философии (чего современная философия сознания и спекулятивный реализм стоят!), видеоигровой индустрии и как маятник качаемся от модернистской установки к постмодернистской. И обратно. Это и есть надмодерновая, метамодернистская позиция постоянной смены модусов работы с миром и культурой, позиция возможного выбора между иронией и искренностью и их соединения.

Относительно корпорации это в первую очередь значит то, что мы чётко понимаем, что сам институт студенческих братств — очень старая и архаичная штука эпохи модерна, объект, который родился в национальных государствах и расцвёл в эпоху массовых идеологий. Потом модерн разобрали по частям, а век идеологий прошёл. Поэтому странно было бы предполагать, что у нас, например, есть какой-то необходимый катехизис, который регулирует идеологический образец корпорации. Его нет, потому что нет идеологии, а в мире уже давно везде 3D-принтеры, электронная демократия и анонимные мессенджеры, которые дают потрясающие возможности для налаживания горизонтальных связей в относительно небольших сообществах.

Вот мы и ищем близких нам по духу людей. Слово «система» с греческого дословно переводится как «стояние вместе». Вот мы этим и занимаемся. В принципе, это и отражено в девизе: «Лето не вечно. Вейте гнёзда».

— То есть идеология у вас, несмотря на очевидный правый уклон, где-то не на первом месте? 

С: У нас нет идеологии, и это совершенно нормально для 2016 года. У нас есть сообщество со своей собственной культурой, самоидентификацией и определённым философским бэкграундом. Я же не зря написал про «близких по духу людей» — если бы всё было только ради эффективной кооперации, то вместо этих слов там бы стояло «мы ищем парней, которые будут зарабатывать много денег, ещё нам нужны автомеханики, а то коралловая девятка Петра Аркадьевича №44 недавно начала барахлить». Корпорация даёт корпорантам не только полезные связи, но ещё и принципиально важную вещь: сообщество студентов, объединённых не административно, но культурно, исторически связанных с развитием эпохи и сознающих себя как таковых. 

В конце концов, если бы во Франции 1968 года студенты не сознавали себя как будущее своей собственной страны и не работали как члены единой университетской корпорации, защищая своё видение мира, с Францией сейчас всё могло быть совсем иначе. И там не было общей идеологии — был распределённый и обобщённый плюрализм левого. 

— А у вас, получается, плюрализм правого?

С: Во многом — да, но это скорее стихийно сложившаяся ситуация, в которой в коллективе просто не приживаются радикальные анархисты (да и в принципе любые крайние радикалы). Но есть мнение, что само противопоставление левого/правого уже несколько устарело. С радикалами сложно пить чай — они всё время норовят бежать кого-то резать и кого-то свергать. 

— И всё-таки получается немного похоже на американских alt-right. Они тоже больше про мемы. 

С: Ну, тут тоже всё сложно: alt-right же — это тоже совсем не гомогенная тусовка, там и монархисты, и расисты, и умеренные правые либералы, и философы, и ребята с имиджбордами. Хотя, если провести опрос каждого корпоранта, какая-то их часть будет разделять с современной правой альтернативой две ключевых черты: недовольство современным глобальным политическим консенсусом и интегрированность в цифровую культуру. Так что культурно с alt-right мы, вполне возможно, схожи, а насчёт политического ставить вопрос некорректно. И Пепе мы очень любим и лелеем.

 

Главное — ресурсы и капиталы 

Позицию ироничного дистанцирования от идеологии и прямых политических акций подтверждают и Олег с Кириллом, вновь повторяя, что люди, которые «топят на серьёзных щах», в братстве совсем не приживаются. И раз «Русское братство» называется Fraternitas Ruthenica, то вместо термина «национализм» его члены стараются использовать «рационализм». Корпоранты подчёркивают своё нейтральное отношение к традиционным триггерам вроде гей-браков или эвтаназии, во главе угла стоят прагматизм и ценности рыночной экономики. Но при всех оговорках и Олег, и Кирилл, по стечению обстоятельств оба родившиеся в одной из среднеазиатских республик бывшего СССР, свои главные мечты связывают именно с возможностью другой России. 

К: На чём мы стоим? Во-первых, мы видим своё будущее здесь, в России, мы хотим, чтобы она была хорошей страной. Условно в моём университете почти все хотят свалить, мне это очень неблизко. Я хочу, чтобы в будущем вопроса «Почему же ты не уехал в Европу или США?» просто не стояло, чтобы всё было и так понятно. Второе — мы видим Россию демократическим правовым государством. Диктатура — это очень классная штука, если это хороший диктатор. 

О: Он должен быть либо как Ли Куан Ю, либо его не должно быть вовсе. 

К: Это классический либерализм с приматом личности над государством и гражданской нацией. 

О: Обычное понятие правового государства, и наша задача — создать в этой структуре русские элиты. 

К: Сейчас есть очень сильная дискриминация в национальных республиках, где большинство элиты формируется из местных. В рыночной экономике такое невозможно — пропорция получится куда более естественной. И всё, этого достаточно — никаких там квот, неграждан, просто нормально работающее государство. Мы не видим революционного развития, после Украины как-то изменили свою точку зрения. Мы все эволюционисты, за фильтрацию элит, вот это всё. 

— В чём же тут противоречие с существующей мейнстримной российской оппозицией — тем же Алексеем Навальным, который явно праволиберал?

О: Когда он поднимал национальный вопрос, наши позиции совпадали практически на 95 %. Когда он от этого отходит, возникает уже зазор. 

К: Что нас отличает от российских либералов? Мы не считаем, что Крым нужно вернуть Украине. Не говорим, что это было сделано правильно или хорошо, но точно знаем, что пути назад нет. Взгляды на ту самую ирреденту среди нас разнятся — кто-то считает, что необходимо присоединить Украину, Белоруссию и Северный Казахстан. Кто-то считает, что свои города надо отстраивать. Мы не диктуем единой позиции. Мы видим Россию не только как территорию, а как государство всех русских. Ты можешь жить где угодно, но знаешь, что есть такое культурное поле и все условия для того, чтобы ты мог вернуться и чувствовать себя хорошо. 

О: Израиль — очень хороший пример.

К: Если проходить по стандартным темам, то да, мы за введение виз со Средней Азией. Мы считаем, что с Евросоюзом нужно отменить визы, чтобы привлечь технических специалистов, потому что Россия — это Европа. Это не евразийство, не тысячелетняя духовность, это именно хорошая европейская страна. Нет особого пути — есть европейский путь, и мы к нему принадлежим. 

— Тут же конфликт — вы праволибералы, а Европа и США очевидно, пускай и наталкиваясь на препятствия, движется влево. 

К: С одной стороны, может быть. Я тоже долго об этом думаю. Наши взгляды же тоже немного меняются. И, если честно, я думаю, если уж будет стоять такой выбор перед нормальным российским государством, мы его переживём. Мы не гомофобы, не сидим с капустой в бороде, мы не говорим «Гейропа». Мы прагматики, главное — кому принадлежат ресурсы и капиталы. 

 

 

Сорок больше одного 

Тёмная комната освещена только свечами, присутствующие, выстроившись в две шеренги лицами к стенам, образуют коридор. Двое поручителей проводят новичка через этот коридор к столу с «Большой советской энциклопедией». Кроме книги, на столе только кубок с вином и лавровый венок. Новичка спрашивают, готов ли он отказаться от женщин, вин и мирских благ во имя процветания русского национального государства. Он отпихивает своих поручителей и восклицает: «Нет государства без человека!». Один из поручителей три раза тычет указкой в энциклопедию, выбирая самое, на его взгляд, смешное слово. Это слово cтанет кличкой нового корпоранта, который выпивает кубок вина и съедает лавровый лист. 

Примерно так, по описанию Кирилла, выглядит церемония посвящения, которую мне, увы, застать не удалось. На данный момент, за несколько дней до массового нового набора, в корпорации насчитывается около 40 действующих членов с правом голоса — они платят взносы, участвуют во всех организационных процессах и регулярно встречаются. Почти столько же и ассоциированных членов — это либо бывшие корпоранты, либо просто симпатизирующие, они не принимают участия в планировании, но общаются в общих чатах и по возможности помогают остальным. Взаимопомощь — главная ценность FR, ради которой даже в большей степени, чем для политических диспутов в тёплой компании, всё и затевалось. 

К: Два столпа, на которых всё держится, — это доверие и общность взглядов. Мы с самого начала не занимаемся политикой — просто потому, что в современной России политикой заниматься просто нельзя. 

О: Наш проект — он же очень долгосрочный на самом деле. 

— Инфильтрация элит и всё такое?

О: Именно это ребятам мы и рассказывали. И именно это начали реализовывать. Ребята уходят работать в госорганы или в СМИ, они начинают подтягивать своих ребят на практики, на стажировки, советовать на трудоустройство. 

К: Плюс, допустим, какая-то оплачиваемая работа по подрядам — например, в «Городских проектах» Каца.

О: Среди нас есть политтехнологи, есть госслужащие, есть финансисты, юристы — формируется такой клубок, в который всё вбрасывается, кому что нужно. 

К: Типа «в воскресенье нужно пять человек, которые будут считать прохожих, оплата такая-то».

О: Или вот кто-то хочет устроиться на практику в госорганы — пишет в чат, ему скидывают несколько вариантов. 

К: То есть в любом случае, когда у кого-то из нас появляется потребность в человеческом ресурсе, в первую очередь мы думаем о ком-то из корпорации. Год назад это были единичные случаи, а сейчас за неделю по три человека устраиваем на практику в федеральные органы исполнительной власти. Мы сформировали базу компетенций, провели масштабное анкетирование, кто чем поможет другому или корпорации. Нам нужно было преодолеть барьер недоверия — потому что изначально же страшно, ты приходишь, оставляешь свою настоящую фамилию, а вдруг это действительно товарищ майор? Когда проходит уже год-полтора, ты этих людей видишь-знаешь, начинаешь им доверять. 

О: Большая организационная работа была проведена именно на мероприятиях — как поведёт себя человек в стрессовой ситуации. А стресса много — взять ситуации, когда ты первый раз организовываешь публичную лекцию, а на неё приходит 400 человек. Надо выкручиваться на месте. Ну и плюс банально пьянки. Нас это сплачивало, формировалась группа, внутри которой все друг другу доверяют.

К: Формула простая: когда ты сделал с человеком крутое мероприятие, ты увидел, что он не подведёт, нормальный парень. Потом вы едете его отмечать, пьёте вместе, разговариваете о жизни, и ты понимаешь: «Блин, а он ещё и по жизни неплохой!» Так всё и работает. Когда тебе 20 лет, у тебя нет ничего за спиной, ты можешь начать доверять людям, когда тебе 30, ты работаешь или у тебя твой бизнес, ты не можешь понять, человек хочет с тобой быть потому, что у тебя ресурс, или потому, что ты классный.  

 

Обычному человеку с улицы я деньги под проект не дам, а здесь есть понятие доверия и чести. Если ты их потерял, то уже не у одного человека, а у 39 сразу. 

 

О: Сейчас мы уже начинаем расти. Гранд-идея в том, что мы уйдём, за нами придут молодые корпоранты, но при этом те, кто есть в корпорации сейчас, вот эти 40 человек, они же будут сплочённой группой по жизни. Параллельно с этим мы начали вкладываться в корпорацию как в организационную структуру. Купили подписки на все ведущие журналы типа Stratfor [Частная разведывательная компания, известная своей политической аналитикой — Прим.ред.]. Сейчас переместились в новое помещение. 

К: У нас устоялась структура — есть действительные члены, это вот настоящее братство, где все друг друга знают, платят взносы, человек 40, они имеют право голоса. 

О: Фишка в том, что ты не можешь дружить с 40 людьми, только с двумя-тремя максимум. 

К: Но есть ресурс доверия. С экономической точки зрения это снижает транзакционные издержки между людьми. Обычному человеку с улицы я деньги под проект не дам, а здесь есть понятие доверия и чести. Если ты их потерял, то уже не у одного человека, а у 39 сразу. 

— Через несколько дней у вас начнется новый набор. В специальном чате уже вроде больше 400 человек, не боитесь, что ваши 40 в итоге просто растворятся в море новичков?

О: Скорее всего, мы будем просто отсеивать. Людей, совсем уж не подходящих нам идеологически. Но вообще рассчитываем на амбициозных людей, которые за всё хорошее и против всего плохого. 

К: Мы сейчас расширяем наш идеологический спектр. Придут люди близких с нашими взглядов — хорошо. Но мы хотим набрать просто хороших, годных перваков-втораков и постепенно привить им ценности нашей тусовки. Если не отвалятся, то более-менее к нашим взглядам придут.

Хочется, чтобы дальше всё развивалось без нас. Это очень крутое чувство. Год назад я уже испытал его, поняв, что если я сейчас сказал бы: «Ребят, чего-то херня у вас какая-то, а не корпорация, я ухожу!» — то ничего страшного не случилось бы, люди бы не опустили руки. Ведь никаких прямых выгод мы не получаем. 

— Но много косвенных.

К: Да, у нас есть люди, есть друзья, есть плечо. Если в стране начнутся новые 90-е, мы будем не одни, 40 человек больше одного.

— Наверное, напоследок я должен задать вам свой главный вопрос. Почему в братстве нет женщин?

О: Они были. У нас никогда не было формального запрета, и на начальном этапе они были. Но потихоньку отвалились, потому что, когда есть 40 человек мужского пола и две девушки, им не очень комфортно, и это приводит к выдавливанию. В этом наборе мы также не ставим какого-то барьера, рассчитываем, что несколько девушек придут, но не рассчитываем, что они дальше войдут в корпорацию. 

К: Да, нужно просто как-то их убедить, что будет умно и интересно. И никакого гэнг-бэнга! 

Изображения: «Википедия»