Воскресный рассказ: Чарльз Буковски

Чарльз Буковски (1920–1994) — американский писатель и поэт. Обязательные атрибуты практически всех его произведений: дешевые мотели, бары, пьянство, драки и грязь. Он пишет о людях, которые живут именно этим, да и сам постоянно следует таким способам проводить время. Рассказ «Бифштекс из звездной пыли» был впервые опубликован в сборнике «Самая красивая девушка в городе» в 1967 году. 

— А я тебя раньше нигде не видел? — спрашивает мужик.

— Не-а, — соврал я.

— А справишься?

— Сплошные мускулы. Я раньше на ринге дрался, с самыми лучшими.

— Вот как?

— Ага.

— Ммм, по лицу видать. Должно быть, круто приходилось.

— Да что там лицо. У меня были быстрые руки. И до сих пор быстрые. Надо было хоть что-то ловить, чтоб хорошо смотрелось.

— Я слежу за боксом. Что-то твоего имени не припоминаю.

— Я под другим дрался — Пацан Звездная Пыль.

— Пацан Звездная Пыль? Не помню я Пацана Звездную Пыль.

— Я дрался в Южной Америке, в Африке, в Европе, на островах. В глуши, в общем. Поэтому у меня в трудовой такие пробелы — не люблю писать «боксер», потому что люди думают, я или шучу, или вру. Просто оставляю пробелы, и ну его на хер.

— Ладно, приходи на медкомиссию. В 9:30 завтра утром, определим тебя на работу. Говоришь, потяжелее хочешь?

— Ну, если у вас что-нибудь другое есть...

— Нет, сейчас нету. Знаешь, тебе на вид уже полтинник. Прямо не знаю, правильно ли я поступаю. Нам тут не нравится, когда такие люди, как ты, наше время тратят.

— Я не люди — я Пацан Звездная Пыль.

— Ладно, пацан, — рассмеялся он — РАБОТУ мы тебе дадим!

— Мне не понравилось, как он это сказал.

Два дня спустя я через проходную вошел в деревянный сарай, где показал какому-то старику свой квиток, на котором стояло мое имя: Генри Чарльз Буковски-мл., и он отправил меня к погрузочной платформе — я должен был найти там Турмана. Я пошел. На деревянной скамейке сидели в ряд мужики, они посмотрели на меня так, будто я гомосексуалист или инвалид в коляске.

Он сунул руку под лавку и протянул мне пару. Пару старых жестких задубевших сапог. Я их натянул. Та же самая история: на три размера меньше. Пальцы у меня расплющились и согнулись.

Затем он вручил мне окровавленную робу и жестяную каску. Я стоял перед ним, пока он закуривал или, как сказали бы англичане, зажигал сигарету. Он выкинул спичку спокойным и мужским росчерком руки.

— Пошли.

Там сидели одни негры, и когда я подошел, они на меня посмотрели так, будто все они — черные мусульмане. Во мне почти шесть футов росту, они же все были выше меня, а если и не выше, то в два-три раза шире.

— Чарли! — завопил Турман.

— Чарли, — подумал я. — Чарли, совсем как я, это славно.

Под каской я уже весь вспотел.

— Дай ему РАБОТУ!!

Господи боже мой, о господи ты ж боже мой, во что превратятся милые и легкие вечера? Почему такого не случается с Уолтером Уинчеллом, верующим в Американский Путь? Я ли не был самым блестящим студентом на курсе Антропологии? Что же произошло?

Чарли подвел меня к платформе и поставил перед пустым грузовиком в полквартала длиной.

— Обожди тут.

Тут подбежало несколько черных мусульман с тачками, клочковато и бугристо выкрашенными белым, будто краску смешали с куриным пометом. В каждой навалено по куче окороков, плававших в водянистой сукровице. Нет, они в ней даже не плавали, они сидели, будто свинцовые, будто пушечные ядра, будто смерть.

Один из парней запрыгнул в кузов у меня за спиной, а другие начали швырять в меня эти окорока, я их ловил и перекидывал тому, который стоял за спиной, он поворачивался и забрасывал их в кузов. Окорока прилетали БЫСТРО, тяжелые, и каждый новый тяжелее предыдущего. Как только я избавлялся от одного, следующий уже летел ко мне по воздуху. Я понимал, что меня пытаются сломать. Скоро я уже потел, потел так, будто все краны развинтили, спина болела, запястья болели, руки ныли, все ныло, а дохлая энергия истощилась до последней невозможной унции.

Я еле-еле видел, едва мог собраться и поймать хотя бы еще один окорок, а потом кинуть его дальше, хоть еще один и кинуть. Кровь забрызгала меня с головы до пят, в руки беспрерывно прилетал мягкий, мертвый, тяжелый ПЛЮХ, окорок слегка подавался, как женская задница, а я слишком ослаб, не могу даже сказать, эй, да что это с вами, К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ, такое, парни? Окорока летят, а я верчусь, пригвожденный, как тот чувак на кресте, под этой жестяной каской, а те знай бегают себе с тачками окороков окороков окороков, и, наконец, все они опустошаются, а я стою, покачиваясь и втягивая в себя желтый электрический свет.

То была ночь в преисподней. Что ж, мне всегда нравилась ночная работа.

— Давай!

Меня отвели на другой склад, наверху сквозь здоровенную дыру в дальней стене еще половина бычка, а может и целый бычок, да, оттуда лезли бычки целиком, подумать только, со всеми четырьмя ногами, и один такой вылезал из стены на крюке, его только что зарезали, мало того, останавливается прямо надо мной, повис у меня над головой на этом своем крюке.

— Его только что убили, — подумал я — только что проклятущую тварь зарезали. Как они людей от бычков отличают? Откуда им знать, что я не бычок?

— ЛАДНО — КАЧАЙ!

— Качать?

— Вот именно — ТАНЦУЙ С НИМ!

— Чего?

— Ох ты госполи боже мой! ДЖОРДЖ, иди сюда!

Джордж подлез под мертвого бычка, сграбастал его. РАЗ. Побежал вперед. ДВА. Побежал назад. ТРИ. Побежал далеко вперед, бычок завис почти параллельно земле. Кто-то нажал на кнопку, и он его заполучил, захапал для всех мясников мира. Захапал для всех дуркуюших сплетниц, хорошо отдохнувших глупых домохозяек мира в два часа дня, в своих халатиках, затягивающихся вывоженными красным сигаретами и почти ничего уже не чувствующих.

Меня засунули под следующего.

РАЗ.

ДВА.

ТРИ.

Он у меня в руках, его мертвые кости против моих живых, его мертвое мясо против моего живого, и пока эти кости и эта тяжесть впивались в меня, я думал об операх Вагнера, о холодном пиве, думал о манящей пиздёшке, сидящей на диванчике напротив нога на ногу, задрав юбку повыше, а у меня в руке стакан, и я медленно, но верно убалтываю ее, пробираясь в пустой разум ее тела, и тут Чарли заорал: «ВЕШАЙ ЕЕ В КУЗОВ!»

Я зашагал к грузовику, из стыда перед поражением, преподанным мне мальчишкой на школьных дворах Америки, я знал, что ни за что не должен уронить тушу на землю, ибо это верный признак того, что я струсил, что я не мужик, и, следовательно, заслуживаю немногого, только презрительных ухмылок, насмешек, да трепки, в Америке надо быть победителем, выхода никакого тут нет, и ты должен выучиться драться ни за что, ничего не спрашивая, а кроме того, если я бычка уроню, то скорее всего придется его поднимать, и он кроме этого испачкается. А я пачкаться не хочу, или, скорее, им не хочется, чтобы он пачкался.

Я вошел в крытый кузов.

— ВЕШАЙ!

Крюк, свисавший с потолка, оказался тупым, будто большой палец с сорванным ногтем. Зад бычка оттягиваешь назад и целишься вверх, суешь его хребтом на крюк снова и снова, а крюк не проходит. МАТЬ ТВОЮ В ЖОПУ!!! Одна щетина и сало, жёстко, жёстко все.

Я вышел вперед него. Меня уже поджидал следующий бычок. Всякий раз, загружая себе на плечи следующего, я был уверен, что он последний, с которым мне справиться, но я все время повторял

Еще один один — и всё а потом бросаю.

Нахуй.

Они ведь ждут, чтобы я все бросил, я читал это по глазам, по улыбкам, когда они думали, что я не вижу. Мне не хотелось дарить им победу. Я пошел за следующим бычком. Игрок до последнего вздоха, до последнего рывка некогда блиставшего игрока — я кинулся на мясо.

Прошло два часа, когда кто-то завопил: «ПЕРЕРЫВ».

Я не умер. Отдохну минут десять, кофейку выпью, и меня им уже отсюда не выкинуть. Следом за ними я зашагал к подъехавшему обеденному киоску. Я видел, как в ночи от бачка с кофе поднимается пар; видел пончики, сигареты, бисквиты и бутерброды под яркими электрическими лампочками.

— ЭЙ, ТЫ!

Кричал Чарли. Чарли, как и я.

— Чего, Чарли?

— Пока на перерыв не ушел, залезь-ка в тот грузовик, выведи его отсюда и поставь к рампе 18.

Мы его только что загрузили, этот грузовик в полквартала длиной. Рампа 18 находилась на другой стороне грузового двора.

Дверцу открыть мне удалось, залезть в кабину — тоже. Внутри раскинулось мягкое кожаное сиденье, такое славное, что я сразу понял, если не дать ему бой, то я тут мгновенно закемарю. Грузовики водить я не умел. Я глянул вниз: полдюжины сцеплений, тормозов, педалей и прочего. Я повернул ключ — машина все-таки завелась. Потыкал в педали, подергал сцепления, пока грузовик не покатился, и повел его через весь двор к рампе 18, все время думая — когда я вернусь, тележка с обедом уже уедет. А для меня это трагедия, просто трагедия. Я припарковал грузовик, заглушил мотор и еще минутку посидел, впитывая добрую мягкость кожаного сиденья. Потом открыл дверцу и вылез. Промахнулся мимо ступеньки, или что там должно было торчать, и шлепнулся наземь вместе со всей этой окровавленной робой и в бога душу мать каской, как подстреленный. Больно не было, я ничего не почувствовал. Поднялся я как раз в ту минуту, когда киоск выезжал за ворота и сворачивал на дорогу. Я увидел, как они возвращаются к рампе, хохоча и закуривая.

Я снял сапоги, снял робу, каску и направился ко времянке у центрального входа, швырнул робу, каску и сапоги на стойку. Старик взглянул на меня:

— Как? Бросаешь такую ХОРОШУЮ работу?

— Скажи им, чтоб переслали мне чек за два часа по почте или засунули его себе в жопу, мне по фиг!

Я вышел наружу. Перешел через дорогу в мексиканский бар, выпил там пива и поймал автобус до дому. Всеамериканский школьный двор снова меня выставил.

Перевод: М. Немцов