Быть плохим — это честно, быть плохим — это вкусно. Все любят отвязных злодеев, хотя никто не ожидал, что до такой степени, чтобы избирать их в президенты. Но это происходит, и не только в США — реванш плохих парней можно наблюдать по всему земному шару: и в Венгрии, и на Филиппинах. Почему это происходит? С чем связано обаяние зла в глазах молчаливого и не очень большинства — с консервативным подобострастием перед сильной и свободной личностью или, наоборот, с неосознанным желанием освободиться от давления моральных норм? Мы собрали целый консилиум, чтобы найти ответы.

Интервью: Марыся Пророкова

 

 

С чем связано обаяние зла в глазах молчаливого и не очень большинства —

с консервативным подобострастием перед сильной и свободной личностью

или неосознанным желанием освободиться от давления моральных норм?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Анна Мстиславская

психотерапевт

Массовая культура вообще и кино в особенности является прекрасным полем для индивидуальной психотерапии. Проигрывая через того или иного персонажа собственный травматический опыт или какую-то личную историю, мы как бы переживаем её заново и тем самым освобождаемся от собственных проблем, испытывая облегчение. По этой причине нам часто нравятся персонажи, с которыми мы неосознанно себя идентифицируем.

Часто человек симпатизирует персонажу с интересной и необычной историей — такому, который преодолевал сложности, был отверженным, выступал в роли жертвы. Часто «злые» персонажи — это те, которых таковыми сделала непростая личная история. Также именно отрицательные персонажи привлекают нас по причине своей уникальности, непохожести на других — личность положительная в нашем обществе имеет довольно ограниченное число черт. Такой человек честен, альтруистичен, не горделив — представляя собой конструктор таких черт, положительный персонаж может казаться безликим. В то время как отклонения от морального идеала куда более многогранны. И такие личности кажутся нам более естественными, более раскрепощёнными. Можно сказать, что в злодеях нас привлекает та свобода, которой мы сами хотели бы — свобода думать что хочешь и действовать, как считаешь нужным, а не как того требует некий принятый в обществе нравственный идеал. Обаяние зла в каком-то смысле — это обаяние непосредственности.

Предположение, что отрицательные персонажи привлекают нас своей силой и властностью, частично подтверждаются таким явлением, как мазохизм: подавляя, подчиняя своей воле, властная личность как бы осуществляет опеку над угнетёнными. «Есть некто больше, могущественней меня, тот, кто имеет отцовскую власть». В целом все те понятия, которые узнаёт человек при первом же знакомстве с психоанализом (эдипов комплекс, например), при анализе обаяния зла также будут уместны.

 

Яков Охонько

кандидат юридических наук, философский журнал «Логос» 

Оценка зрительских пристрастий потребовала бы статистических или социологических данных, в основе которых лежали бы критерии причисления литературных, исторических героев или политических деятелей к категории «плохих». Для развития любого нарратива, в том числе исторического, необходим конфликт. Источником конфликта могут служить внешние условия (трагедия, катастрофа, катаклизм) или внутренние (непримиримые противоречия, недопонимание, борьба честолюбий). Во втором случае в зависимости от внутренних убеждений зрителя симпатии тем или иным образом распределяются между действующими лицами. Гипотеза об особой притягательности отрицательных персонажей не выглядит убедительной ни интуитивно, ни при попытке бегло классифицировать первых пришедших на ум героев. В каждом отдельном случае «отрицательность» легко поставить под сомнение.

По-настоящему интересным был бы другой вопрос: почему литература (история, политика, раз уж мы объединили эти «жанры») столь жёстко морально детерминирована, что не допускает протагониста — носителя антигуманистических, человеконенавистнических, подлинно разрушительных идей? Почему любой морально предосудительный поступок героя требует жёсткой мотивации, то есть оправдания — убийство как месть, обман как вынужденная мера, предательство как неизбежное зло? Почему (сознаю, что это тоже сильное допущение) человеческая эмпатия не включается в момент совершения чистого зла, торжества имморализма? Причём если в обыденной жизни это можно объяснить теми жёсткими социальными границами допустимого и возможного, во власти которых мы все находимся, то почему область символического зарегулирована едва ли не жёстче, чем сфера повседневных практик? Это практически веберовский вопрос «как возможен социальный порядок?», лишь переформулированный в более культурпсихологическом ключе.

Что касается разбойников, злодеев, плутов, авантюристов, то чистым самообманом будет объявлять их плохими. Если непременно сохранять корень этого слова, то всю эту литературную публику можно в худшем случае назвать плохишами. Что ни разбойник — то благородный, что ни плут — то неотразимый, что ни злодей — то с внутренней драмой и трагической судьбой. Так что в зле я не вижу проблемы, проблема добра — вот подлинный интеллектуальный вызов. 

Александр Закуренко

филолог 

Здесь ключевое слово — «образ». Человек всегда недовоплощён. Комплекс всех представлений о себе — «Я-представление» — отличается от другого «Ты-представления», и всегда между этими двумя комплексами («Я» — «Ты») возникает зазор. При этом своё «Я-представление» проигрывает: «Ты-представление» или красивее, или богаче, или успешнее. И такая погоня за тем, кто лучше, — бесконечный процесс. Если ты богат, то рядом может быть покрасивее, если богат и красив, то рядом может быть кто-то более талантливый, если талантлив и красив, то рядом может быть кто-то богаче. И кто-то успешнее. Сумма всех «Я-представлений» никогда не равна сумме «Ты-представлений» и всегда меньше. И тогда человек ищет, как этот отрицательный зазор, ров засыпать. Возникает мифология, психология, история, литература — как механизмы обслуживания моей тревоги («Я-тревога»), описывающий того-кто-больше-тебя, чтобы зазор исчез и ты уравнялся в своём положении в мире с тем-кто-стал-объектом твоих устремлений.

Формы деятельности всех областей осознания действительности работают с образами, и чем в образе больше соответствия себе, тем такой образ легче описывается и понятнее. Когда Фуко предложил изменить парадигму и описывать подлого человека (в русской литературе маленького человека), то всего лишь поменял знак на обратный. Поскольку само внимание к рядовому делает его нерядовым. Описание образа обладает собственной энергией и усиливает образ.

Кто такие циники, хамы, тираны? Это как раз те, кто зазор между своим образом в себе и неким идеалом не ощущают. Это люди, сами себя сделавшие нормой. Поэтому такие люди для человека, не сумевшего совладать с осознанием себя как неполноты, всегда будут некой (осознанной или нет) целью. Не важна этическая оценка. Человек живёт не этикой, а попыткой соответствовать представлениям о себе. Категорический императив уже не в полагании этической нормы, а в полагании себя как нормы.

И тут циник, хам, тиран всегда на своём месте. Но следует отметить, что также привлекают и образы героев, святых, справедливых вождей. То есть механизм интереса недовоплощённого «Я-представления» (маленького человека, рядового человека, человека толпы) к воплощённому «Ты-представлению» (тирану/справедливому вождю, хаму/герою, цинику/святому) один и тот же. Но воля моего «Я» в направленности на тот или иной образ-образец — это уже моё собственное полагание.

Зло всегда проще, такова его онтологическая природа, потому что проще плыть по течению, чем против. А течение — это как раз присущее человеку ощущение своей неполноты и стремление к её довоплощению. Механизм получения полноты через участие во зле — это простое согласие с миром. Мир, как сумма недовоплещённых «Я», сам недовоплощён. И у человека может появиться задача двоякого рода: довоплощать мир до целостного или замкнуться в своём малом мире и внутри этого малого мира пытаться довоплотить себя.

 

Антон Хитров

театральный критик 

С первых серий «Карточного домика» я болел за Фрэнка Андервуда, совершенно не смущаясь тому, что он узурпатор, лицемер и убийца. Если он проиграет выборы, я точно расстроюсь. Как-то я решил обсудить это со сценаристом Александром Молчановым, и он дал очень простое и точное объяснение: нам нравятся герои, на которых мы хотим быть похожими. У Фрэнка есть суперсила — умение манипулировать людьми, и все фанаты «Карточного домика» завидуют этой способности, иначе они не стали бы фанатами «Карточного домика». Тот же механизм заставляет нас сопереживать Уолтеру Уайту из «Во все тяжкие»: кого-то привлекает его решительность, кого-то — что он лучший в своём деле, но все мы (я имею в виду поклонников сериала) готовы простить ему разные злодейства за эту его исключительность.

Думаю, реальные негодяи становятся популярными тем же способом — демонстрируя некие завидные суперсилы: скажем, избирателям Дональда Трампа нравится его неполиткорректность, они воспринимают это как смелость и прямоту. Разумеется, любой злодей так или иначе бросает вызов правилам своей группы. Именно поэтому нельзя считать злодеями Чужого, Челюсти, дементоров или белых ходоков — все они действуют согласно своим законам, это внешняя по отношению к группе угроза. Герой и злодей должны находиться в одной группе, на них распространяются одни и те же правила (например, Макбет и Банко, Фродо и Голлум, Гарри Поттер и Волан-де-Морт). Интересно, что многие герои тоже восстают против социальных норм. По-моему, разница в том, что герой восстаёт против старой нормы с целью утвердить новую, которой он и сам будет следовать, а злодей руководствуется идеей, что нормы существуют для всех, кроме него. Вера в собственную исключительность — общая черта всех злодеев. Дерзкий человек, который сам поставил себя над законом — достаточно соблазнительная ролевая модель, а, как я уже говорил, нам нравятся герои, на которых мы хотим быть похожими. 

Вячеслав Данилов

преподаватель философского факультета МГУ 

Как зло может быть привлекательным? Вопрос библейский по размаху и его постановке в точном смысле слова. Авторов Библии не интересовала природа зла, а именно причины его привлекательности.

Пятая серия Men Against Fire третьего сезона киберпанк-сериала «Чёрное зеркало» даёт рискованный для нашей системы координат, но настоящий философский ответ на поставленный вопрос. В постапокалиптическом мире вооружённый до зубов отряд американских пехотинцев отправляется на охоту в сельскую местность, напоминающую пейзажем Восточную Европу. Объектом охоты служат некие существа, в буквальном смысле потерявшие человеческий облик и речь. Их называют тараканами. Эта охота окончилась славно, если не считать того, что один из солдат неожиданно «выходит из строя». Тараканы повредили его встроенный чип, и прозревший рядовой видит, что объектом охоты выступают отнюдь не зомби, а простые люди, такие же, как он сам. Встроенная в мозг солдат микросхема превращала спецоперацию по уничтожению доведённых до отчаяния людей в весёлую игру по отстрелу монстров. Отказавшийся стрелять в тараканов пацифист выглядит в глазах товарищей по оружию как предатель, непосредственно очарованный злом. Поведение товарища — уже бывшего — выглядит им необъяснимым. Точно так же необъяснимым для нас представляется поведение людей, ставших на путь радикального зла. Слепота солдат объясняется работой встроенного в мозг чипа. Но что объясняет нашу слепоту, когда мы оказываемся в роли моральных арбитров? Когда мы выносим непосредственные и быстрые моральные оценки?

Аппарат в мозгу солдат замещает функционирование идеологического аппарата. Уже нет смысла тратить ресурсы на разъяснительную работу, почему нужно расстреливать себе подобных, заниматься агитацией и пропагандой — простое нажатие на кнопку (или на курок) решает все трудные вопросы морали. Убийство оказывается необходимым и оправданным, коли перед лицом солдат вырастают страшные и опасные твари. Не является ли наше увлечение преследованием зла и уничтожением злодеев результатом чего-то подобного? Не является ли расчеловечивание оппонента, несогласного с нами, важным моментом в производстве врага? (А различие друга и врага, как учат нас и ныне модные теоретики национал-социализма, является основанием политического). «Террорист», «ватник», «реднек» — зло вторгается в нашу политическую систему координат, мгновенно превращая вопросы политики в моральный вызов, который уже всегда имеет однозначный ответ. Вопрос лишь только в мере наказания зла: будет ли она высшей или достаточно для таких «уклонистов» и «несогласных» всего лишь «добрых воспитательных лагерей»? Как показывает чудовищный опыт реализации в истории человечества радикального зла, последнее куда страшнее, нежели банальное убийство.

Последний сезон сериала «Чёрное зеркало» — рискованный вызов для всепобеждающего филистерского сознания, частью пропагандистской машины которого является либеральное увлечение «возвращением этики». Семь интеллектуальных экспериментов, которые поставлены сезоном, в точном смысле являются исследованием природы зла, которое мыслит себя в терминах морального наказания.

Одного из персонажей, очарованных «злом» в серии про охотников на людей — чипированных солдат, зовут Хайдеггер. Безусловно, это отсылка к его добровольному контракту со злом по имени национал-социализм и к его нынешней весьма специфической фигуре в СМИ как апологета фашизма. Добавляя сюжету перца, эта коннотация, тем не менее, возвращает нам вопрос, который ставила ученица Хайдеггера Ханна Арендт в «Банальности зла»: всё ли зло, что выглядит как зло? Обязано ли зло быть злым, выглядеть как зло и творить зло? В конце концов, обязано ли зло выглядеть непривлекательным? Быть карикатурой на себя? Ответ Арендт: нет. Зло может быть чем угодно, в этом его специфическая черта, его фишка, если угодно.

В конечном итоге вывод Арендт, если его продолжить дальше, выглядит неутешительно. Это не зло для нас оказывается привлекательным, а мы — для зла. Оно умеет сделать нас своим орудием, причём чаще всего именно тогда, когда мы преследуем благие цели.