Последние несколько лет жизни Александра Шелковенкова напоминают идеальную активистскую биографию: жизнь на вписках, работа курьером или раздатчиком листовок, периодические задержания на акциях, административный арест, знакомство в спецприёмнике с Алексеем Навальным. Совсем, аккурат в День Победы, Шелковенков покинул Россию, бежав без загранпаспорта на Украину. Мы поговорили с активистом о том, что вынудило его просить убежища в соседней стране и как из простого фотоблогера он стал объектом уголовного преследования. 

 Интервью: Максим Собеский

«Захватывать российское посольство на Украине не планирую»: Интервью с Александром Шелковенковым. Изображение № 1.

 

Мёртвый сепаратист и воздух свободы

Как мне Киев? Ни одного бандеровца не увидел. Меня отлично встретили наши давние политэмигрантки Юля Архипова и Оля Курносова, сильно обрадовались, что я всё-таки смог убежать из России, и провели экскурсию по городу. Есть ли воздух свободы в Киеве? Наверное. Сразу же паранойя убавляется: ты ходишь по улицам, зная, что тебя никто не собирается задерживать. Отвыкаешь от прослушек, сим-карты продают в магазинах без паспорта, везде вайфай без регистрации, а «Грани.ру» — без блокировки, и много других чудесных вещей, от которых я отвык. Киев — отличный город.

Почему я покинул Россию? ФСБ мне намекнула, что меня посадят или будет ещё что-то похуже. Я понял, что пора валить. Бежал чудом: моя проблема была в том, что у меня не было загранника. Но я решил уходить не полями, а внаглую — через российский КПП; 9 Мая сыграло мне на руку. Там случилось странное: пограничники сказали мне, что я в розыске. Прокатали пальцы, провели полный досмотр и, сказав с улыбкой «Украина тебя без загранпаспорта не пустит, будем ждать», отпустили. И вот я прохожу по шикарной транзитной зоне метров 300 — справа и слева леса. Со словами «Всё-таки я до вас добрался» я вручил украинцам заявление на получение статуса беженца.

Потом я часа три ждал, когда приедет начальник КПП, он был очень зол, ведь его оторвали от праздничного стола. Пытался на меня что-то нарыть, копался в моих телефонах. Письмо Надежды Савченко мне из тюрьмы я не вёз, взял протокол о задержании на акции в поддержку Павленского и документ из ОВД, что я отсидел за акцию по Ильдару Дадину. Ещё у меня был сборник Бориса Стомахина, «О дивный новый мир» Хаксли и фотоальбом Евгения Фельдмана. «О! Взгляд российских журналистов на Майдан», — раздражённо заметил начальник КПП. И успокоился, когда я ему показал страницу с фотографией «Сепаратиста подстрелили».

В конце дня за мной приехал эсбэушник из отдела по нелегальной миграции. «Мы своих не бросаем», — услышал я от него. Потом он спросил, кого я знаю из российских политиков. «*******» [отлично], — щёлкнул он пальцами, когда я вспомнил, как сидел с Навальным. Ночевал я в сумском отделении СБУ, а утром у меня была справка о статусе беженца. 

 

 

 Фотограф на акциях

Первый мой митинг, куда я сходил, был 24 декабря 2011 года на проспекте Сахарова. Я тогда был фотоблогером. Больше всего на митинге меня поразило, что в России есть политзаключённые, что человек может сидеть только из-за своих взглядов. Так я влился в протестное движение, стал гражданским активистом. Поначалу я совмещал оппозиционную деятельность с фотографической, сотрудничая со СМИ.

Вскоре меня первый раз задержали. Это было на абаевских прогулках в 2012 году, я попал в ОВД «Новопеределкино». Потом меня приняли на пикете «Другой России» — я снимал его, а человек в штатском поставил мне подножку. А первая моя несанкционированная акция была 5 июня 2013 года по «болотнику» Сергею Кривову: он голодал в СИЗО. Мы требовали, чтобы к нему допустили врачей. Видел я и разгон «Марша миллионов» 6 мая на Болотной площади. Я участвовал в прорыве оцепления; не знаю, как меня не отправили в автозак. Но когда понял, что никто не идёт вперёд, взялся за фотоаппарат. Постепенно люди рассосались, и в итоге какой-то мент меня «попросил» выйти за оцепление. Ещё я ходил на «Сратегию-31», «Стратегию-6» и все оппозиционные шествия.

Мои политические взгляды — социалистические. Я национал-большевик. Но у меня нет страсти к лимоновщине: Лимонов писал прекрасные книги, а я их читаю. Ещё у меня есть книга с его автографом, которую я думаю продать, когда Лимонова уже не будет. Хотя это и некрасиво. У меня есть идея собрать все его книжки. Те, которые уже есть, я с собой на Украину не взял, зассал устраивать такое. Они остались в целости и сохранности в Москве. Надеюсь, мне их привезут. 

К партии «Другая Россия» я давно присматривался. Интересно было. Но после резкого отрицания Майдана она для меня умерла как движение. Лимоновцы — это просто лицемерно и оскорбительно. Так что я долго искал свою организацию, куда вступить. «Яблоки» и «Парнасы» меня идеологически не интересовали. Анархизм? Это прекрасное движение, но утопичное. Как минимум ещё несколько сотен лет не будет анархического общества. Зачем тогда этому посвящать свою жизнь? В «Левый фронт» меня приглашали, но я не счёл, что он движется в правильном направлении. Не моё. Наконец, в 2015 году узнал, что есть «Национал-большевистская платформа», и понял, что это организация, которая совпадает с моими взглядами. Она всё делала в правильном направлении. Последний год о «НБ платформе» мало слышно, но она ещё себя покажет.

Дома я давно не обитаю. Жизнь на вписках — это достаточно хороший опыт выживания при отсутствии еды и денег: голоден — иди и воруй в магазине сыр и шоколадки. Поначалу я был немного шокирован — спать на полу в компании из десяти человек, особенно на вписке «Левого фронта» на Варшавке с клопами. Но я не разочаровался — люди меня приютили, а не выбросили на улицу. На вписке живут в основном приезжие, москвичей, как я, мало. Там были почти все левые и я, национал-большевик. 

 

«Да, у меня есть удовольствие, когда меня ****** омоновцы!» 

Говорят, что у меня отсутствует чувство опасности. Уф! Я даже загордился собой. И да, у меня есть удовольствие, когда меня ****** [бьют] омоновцы. Плюс это вопрос самоорганизации: люди на акциях развивают взаимодействие друг с другом. Делание несанкца — это интересный процесс и осознанный акт. Проведение акции — это страх, волнение. Успешное окончание АПД, когда никого не завинтили, — это облегчение. Иногда после акции мы встречаемся по зову души и выпиваем немного.

Последняя несанкционированная акция, в которой я участвовал, — это перекрытие 17 марта Садового кольца «Национал-революционным авангардом» в поддержку самарских активистов, которых обвиняют в осквернении бетонной плиты украинским флагом.

Последнее моё задержание — возле Басманного суда 2 декабря 2015 года, когда я и Дмитрий Карасёв из «Левого фронта» накануне приговора Дадину закрыли цепью дверь суда. Мы провели двое суток в Красносельском ОВД. Постановление суда было замечательным — там написали: «Шелковников приговаривается к двум суткам ареста». Потом они вынесли определение, что я всё-таки Шелковенков, правда, уже «привлечённый к уголовной ответственности». С этими бумажками я пошёл к самому главному в ОВД. Эта тётенька прочла и выдала: «Да, это всё незаконно, но тебе что, сложно до утра посидеть?» 

Я проводил акции с людьми разных идеологических взглядов. С активистами «Левого фронта». Анархисты свои несанкционированные акции проводили до поры до времени отдельно от нас: пока не посадили нескольких достаточно влиятельных людей из их круга. Националисты? Есть «Народная воля», «Национал-революционный авангард» — мы с ними спокойно договаривались. Есть замечательное общественное движение «Честь и свобода». Например, по Савченко для акций объединялись люди с совершенно разными взглядами. Просто надо было что-то делать для Надежды. Взгляды друг друга не обсуждаем. Разве что решаем вопрос по пресс-релизу. 

 

 

Знакомство с центром «Э»

Есть такая замечательная вещь, как Privnote. Мы им активно пользовались. Но самое правильное — это личная встреча без телефонов. Последнее время мы Telegram используем — слежки на акции нет вообще. Организаторы акции обсуждают точки сбора, конечную же точку знает один или максимум два человека. Активисты и журналисты собираются в разных локациях метро, подальше от места АПД. 

Помню, едем мы с журналистами на акцию в поддержку Ильдара Дадина. И замечаем слежку. А «хвост» даже не палится, достаёт телефон: «Да-да, нас заметили, всё нормально». Мы решили не проводить акцию — это уже перебор. Одно дело — чувство страха, а другое — осознание того, что акцию сейчас лучше отменить. Но обычно акция заканчивается либо задержанием, либо люди расходятся малыми группами в разные стороны на станции метро. Возле дома нас не встречают. Но, по правде, мысль об этом — моя любимая паранойя. И я всегда ожидаю звонка в дверь. 

За мной долго бегал один неприятный молодой господин. Он меня бесил — никто из товарищей не знал, кто он такой. Неопознанный сотрудник несколько раз ко мне подходил, обыскивал в подъезде на Варшавке. Там смешная история была: я встретился с сестрой, она поменялась со мной в метро пустыми пачками от сигарет. Так пошутила. И этот человек в подъезде показывает мне удостоверение УГРО и вопрошает: «Нет ли у вас запрещённых предметов?» И роется в моей одежде. Тут наш товарищ вышел с вписки, а сотрудник извинился и убежал. Затем я его видел на втором марше памяти Немцова и на апелляции по Дадину.

Кто нами занимается? Центр «Э» снимает акции на видео, действует во время акции. ФСБ следит за соцсетями, занимается прослушкой телефонов, собирает информацию об активистах. Что до инструментов давления — ФСБ и ЦПЭ взаимодействуют друг с другом. У силовиков всегда разные приоритеты. В идеале они, конечно, хотят накрыть нас до акции. Но у них редко такое получается. Так, по Дадину в день приговора у них была задача, как я понял по поведению сотрудников, не допустить акции у Басманного суда. Вообще, они ждали от меня, что я устрою что-то вроде поджога Павленского. И тогда винтил уголовный розыск.

«Эшника» Алексея Окопного я лицезрел последний раз на марше памяти Бориса Немцова в 2016-м. Он увидел меня и окликнул: «Что же ты не здороваешься?» Я прошёл молча. Окопный в первую очередь тот, кого нельзя назвать человеком. Его работа связана с его психическим здоровьем. А так я не психолог. Когда он меня ****** [избивал] 12 июня 2015 года на Варшавке, я знал историю про Юру Червочкина, и у меня, естественно, был страх. Я искал предметы, которыми можно порезать вены. После этого я всегда ношу с собой лезвие.

 

«Мне светил явно не год» 

С десяток моих знакомых уже покинули Россию или сели. Когда я пошёл в протест, я уже понимал, что рано или поздно меня посадят или я уеду. Оппозиция — мой осознанный выбор. Я родился в России. Если бы я не любил её, то не начал бы борьбу. Я разделяю режим и Родину. Как говорится, путинизм — не патриотизм. Россия — это территория и люди, которые на ней проживают, и у них должно быть право решать, как жить. Власть народа. Когда уходишь в политэмиграцию, возникает ностальгия по людям, которые остались там, в Москве; и я не знаю, когда смогу с ними пообщаться.

Ильдара Дадина я считаю своим другом. У него был шанс уйти за границу. Но он решил остаться — это его выбор. Ему дали большой срок. Власть чувствует свою агонию и несимметрично отвечает. Чем меньше людей у оппозиции, тем больше сроки активистам в судах. Почему я не сел? На свободе я сделаю больше для движения, чем в тюрьме. Люди, которые понимают, что их закроют, просто обязаны уезжать. В тюрьме ты ничего не сделаешь, и самое плохое, что ты можешь сделать, — это сесть. Когда ты за решёткой, то ты отнимаешь часть средств у движения (адвокаты, передачи), которые могли пойти на людей, которых посадили неожиданно.

Почему мне угрожали 159 статьёй («Мошенничество»)? Им невыгодно сажать меня как политзэка. Хотя у Навального тоже «Мошенничество». Спецслужбы искали разные способы и нашли. Мне сказали, что по карточке, которую я потерял и не стал блокировать, украдено в каком-то банке 17 миллионов рублей. Ко мне домой, где я не живу, приходили из Следственного комитета по Восточному административному округу Москвы. Почему домой? Сложный вопрос. Чтобы запугать, чтобы я мало знал о деле и чтобы была формулировка для ареста «не проживает по прописке». Мне светил явно не год, а до десяти лет.

Поэтому загранпаспорт нужен всегда, если ты активист. Вот у меня его не было, и возникло много проблем. То, что я попал на Украину, — это единичный случай.

 

 

 

Дела у оппозиции не очень. Возможно, лидерам стоило вести себя иначе. Как-то повоздействовать, чтобы репрессий не было. Например, ввести круглосуточный протест. Вообще, есть два вида оппозиции. Одни идут на выборы, и я их не понимаю. Другие — гражданские активисты, их становится меньше.

Но мы живём в такое время, когда даже один год может быть решающим в политике. Что-то такое политическое намечается. Надо делать, делать и делать, чтобы тьма отступила. Так что рано или поздно всё будет лучше. Вопрос в том, как подготовиться к этому, наработать горизонтальные связи внутри разных движений, чтобы в один момент направить всё в нужное русло.

Пока я живу на Украине. Захватывать российское посольство на Украине я не планирую. Думаю, чем заняться. Первое, что приходит в голову, — помощь политзаключённым. Внутреннюю политическую деятельность на Украине я вести не собираюсь. Моя страна — это Россия. 

Изображения: Flickr.com/photos/fei_company, «Википедия»