На следующей неделе должно пройти второе чтение законопроекта Ирины Яровой, согласно которому под определение «пропаганды наркотиков» может попасть примерно все, вплоть до упоминания устоявшихся названий психоактивных веществ. Мы решили поговорить на эту тему с кандидатом социологических наук, старшим научным сотрудником Лаборатории сравнительных социальных исследований Высшей школы экономики Петром Мейлахсом. 

 

 

 

в России на самом деле практически никто не считает наркоманию болезнью. Она числится в международном списке заболеваний, и мы привыкли говорить: «Да, наркомания — это болезнь», но на самом деле таковой её не считаем.

Петр Мейлахс об оптимальной наркополитике, переменах и неоморализме

Социолог Петр Мейлахс об оптимальной наркополитике, переменах и неоморализме. Изображение № 1.

 

С момента публикации «Наркотики: идеология, наркополитика и мораль» прошло почти десять лет. Как изменилась ситуация в России за это время?

В принципе, изменилось не так много в государственной политике, но если и изменилось, то в худшую сторону. Если мы говорим, например, о профилактике снижения ВИЧ среди потребителей инъекционных наркотиков, то ужесточилось отношение к научно доказанным методам, которые применяются давно во многих странах и помогли снизить эпидемию — в том числе, кстати, и на Украине, которая обгоняла нас по эпидемии ВИЧ среди потребителей инъекционных наркотиков.

Украина пошла по пути мирового сообщества, и там негативный тренд переломили: впервые за несколько лет произошло снижение случаев заражения ВИЧ среди потребителей инъекционных наркотиков. Россия, к сожалению, не пошла путём применения научно доказанных методов, и эпидемия в нашей стране развивается. Растёт число людей, заразившихся ВИЧ, но никак не связанных с наркотиками. Ситуация с ВИЧ у нас сейчас одна из худших в мире по числу новых случаев.

В 2005-м, когда я писал свою работу, у нас была политика игнорирования проблемы. Программы заместительной терапии не были разрешены и тогда, программы обмена шприцев остаются разрешёнными и сейчас. В некоторых прогрессивных регионах, например в Санкт-Петербурге, даже местным бюджетом выделяются какие-то деньги, в некоторых регионах они де-факто запрещены, Госнаркоконтроль просто говорит: «Если вы будете этим заниматься, мы вас посадим!», в среднем сценарии — эти программы есть, но финансируются из средств международных доноров. Ситуация ухудшилась за эти десять лет потому, что с тех пор очень много доноров покинули Россию. Не только по политическим причинам: страна просто вышла из списка «бедных стран».

Программы заместительной терапии запрещены законодательно, их никто не имеет права использовать. Несмотря на то что они одобрены ВОЗ и Управлением ООН по борьбе с ВИЧ. Что иронично, мы являемся одним из доноров этой организации — то есть фактически одобряем применение этих препаратов в других странах, но отказываем собственным гражданам в их применении.

Сейчас, к сожалению, это политика стала агрессивно оборонительной, ультраконсервативной. Риторика стала более агрессивной, мы всё сильнее изолируемся от мирового сообщества и в плане профилактики ВИЧ напоминаем уже скорее Северную Корею. Наши представители заявляют на международных конференциях, что у нас есть свой путь борьбы  с ВИЧ, с наркоманией, всё это (программы снижения вреда) чуждо нашим культурным традициям. Как будто в нашей культурной традиции когда-то был или не был метадон. На этой волне агрессивного консерватизма риторика ужесточилась. 

А как же главная цель прогибиционистской политики — уменьшение количества наркозависимых? Тут какой-то прогресс есть?

Сложно ответить, потому что надёжных данных крайне мало в любой стране, в том числе и в РФ. Число потребителей героина снизилось, но большинство наблюдателей объясняют это тем, что инъекционные наркотики сейчас просто гораздо менее популярны среди молодёжи, чем десять лет назад. Средний возраст потребителей инъекционных наркотиков перевалил уже за 30 лет, то есть это уже опытные потребители, которые начинали в 2000-х или раньше. В этом смысле мода, слава богу, прошла. Но я уверен, что это объясняется не прогибиционистскими мерами. 

Может, это всё-таки связано с ростом уровня жизни в России?

Оглядываясь на опыт других стран, где героиновая эпидемия начала 1990-х совпала с экономическим ростом, думаю, что потребление тяжёлых наркотиков слабо коррелирует с экономическими показателями. Оно может расти как на фоне экономического кризиса, так и на фоне экономического подъёма. Думаю, гораздо сильнее воздействуют тренды и уроки. Молодёжь посмотрела, что происходит с потребителями тяжёлых наркотиков — смерть, деградация, и прочее, — и просто испугалась. И это нормально, такое мы можем видеть и на примере других эпидемий. 

Консерваторы считают, что потребление лёгких наркотиков ведёт к потреблению тяжёлых. Есть и альтернативная точка зрения: чем доступнее лёгкие, тем меньше интереса к тяжёлым. Какая ближе к истине? 

Тезис о «промежуточном звене», то есть о том, что употребление лёгких наркотиков неизменно ведёт к тяжёлым, я считаю ложным. В принципе, у человека, который не пьёт и не курит и вообще ведёт здоровый образ жизни, вероятность перехода на тяжёлые наркотики будет ниже, чем у того, кто употребляет лёгкие, — с этим трудно спорить. Но из этого не следует, что потребители лёгких наркотиков переходят на тяжёлые. Во многих странах мы видим, что потребление лёгких наркотиков никак не коррелирует с потреблением тяжёлых: например, в Голландии, где декриминализована марихуана, гораздо меньше потребителей тяжёлых наркотиков, чем в Италии, Испании или Португалии. Тут ещё надо смотреть на степень вовлечённости в наркотическую субкультуру и другие параметры. 

Существует масса исследований по поводу провала политики «войны с наркотиками» — как с экономической точки зрения, так и с точки зрения снижения доступности и снижения вреда. Это уже ни для кого не секрет. Моральные аргументы оказываются для политики гораздо значимее, чем рациональные. В России есть просто игнорирование опыта мирового сообщества, игнорирование научных исследований, фактов — об этом уже говорится чуть ли не с гордостью. 

 

Существует масса исследований по поводу провала политики «войны с наркотиками» — как с экономической точки зрения, так и с точки зрения снижения доступности и снижения вреда.

 

Валентина Яровая вообще планирует запретить публикацию каких-либо исследований и даже названий наркотиков в массмедиа. 

Ну о чём тут говорить. Дополнительное свидетельство того, что наше общество в этом вопросе уходит всё дальше и дальше от мирового сообщества, и тем, кто определяет наркополитику, перестало быть неудобно, они перестали оправдываться. Раньше они писали какие-то работы — помню, была популярная статья «Осторожно — метадон!» иеромонаха Берестова, который каким-то образом оказался специалистом по наркопотреблению. Они пытались собрать какую-то доказательную базу, ничего у них толком не выходило, потому что данных никаких нет, но они, по крайней мере, пытались участвовать в рациональном диалоге. А теперь они просто закрываются, уходят от диалога, говорят: «Да пошли вы со своими программами. Всё это чушь, ерунда, бред, у нас всё своё, у нас есть свои данные». При этом никаких данных они никогда не приводят, просто говорят: «Мы знаем, у нас есть данные, но мы не будем их предоставлять. Кто вы такие, чтобы вам их предоставлять?» Это и есть изоляция.

Очень хорошо вписывается в общую политическую логику последних нескольких лет. 

Опять же, десять лет назад я писал, что российский неоморализм проиграл, а сейчас мы видим, что он победил. Неоморализм первой, постперестроечной волны — это риторика законов против гомосексуализма, наркотиков, порнографии и сексуального просвещения. В итоге тогда были закрыты только программы сексуального просвещения, с остальными пунктами ничего не получилось. В 2004-м антинаркотическое законодательство даже было либерализовано. А сейчас мы хоть и не дошли до Советского Союза, чтобы просто объявить вне закона отношения людей одного пола, но вот есть закон о пропаганде, который является шагом в эту сторону. Надеюсь, что мы не дойдём до ряда африканских или арабских стран, где за это полагается смертная казнь. Что касается вопроса наркотиков, произошла некоторая стагнация и даже хуже — уже наличествуют законопроекты о недобровольном лечении и об обязательных проверках школьников на наркотики. 

Моральные паникёры сейчас атакуют со всех сторон: мишенями стали аборты, театральные постановки, интернет, танцы. С чем вы это связываете — с таким вертикальным сигналом «можно», или российское общество действительно вошло в режим моралистской экзальтации?

Раньше хотя бы культуру не трогали, насколько я помню. Я в принципе противник идеи того, что элиты манипулируют обществом без какой-либо реальной поддержки снизу. Вспомните попытку антиалкогольной кампании в позднем СССР — там был огромный пропагандистский аппарат, вообще никакой оппозиции, и тем не менее это вызвало такое глухое недовольство масс. Идея о наивном, пассивном и бесконечно податливом народе, которого оболванивают циничные политики, очень популярна, в том числе среди либеральных политиков и вообще либеральной части нашего общества. Я не верю в то, что есть какие-то бараны, которым Первый канал и правительство могут любую туфту втюхать, и они будут за ней следовать. Накручивать народ, безусловно, можно, и влиять можно, но только там, где для этого есть условия. Если это противоречит культурным кодам, никакого успеха такие идеи не достигнут. Для того чтобы включился этот режим моралистской экзальтации, нужен резонанс — когда элиты бьют в точку и попадают прямо в яблочко. Такой резонанс был в Германии в 30-х годах, например. 

А война на Украине и последовавшая конфронтация с Западом не стали такой точкой? 

Да, очевидно, что стали. Но мы можем видеть, что эти тенденции наблюдались и до войны — в частности, показательным стал жёсткий приговор Pussy Riot. Это тоже, разумеется, резонировало с консервативными чувствами российского общества. Война их только усилила. Непримиримость и отход от диалога в наркотической политике тоже произошли ещё до этого конфликта. Так что я бы не стал говорить, что украинские события что-то повернули. Они лишь усилили то, что уже было. 

Получается, даже в относительно свободные 1990-е консервативное мышление не удалось переломить.

Получается, так, хотя сложно говорить о причинах. Я говорил о некоей неуправляемости и суверенности коллективных чувств и представлений, и это точно так же относится не только к авторитарным, но и к либеральным режимам. В одной из своих статей я как раз писал про свёртывание программ сексуального просвещения в России — это же и была победа гражданского общества. Это было поражением для общественного здоровья, но победой для гражданского общества, потому что все эти процессы начались не с государства в роли злодея, которое как раз хотело внедрить эти программы, а с различных православных активистов, которые фактически сорвали процесс сексуального просвещения в России. Государство тогда было либерально настроено. Я думаю, что всё равно очень многое за эти годы либерализовалось, если сравнивать наше общество с тем обществом, которое было в годы перестройки. Сейчас оно находится в большой степени в заложниках у радикальных консервативных активистов, которые раньше существовали в побочном статусе, а сейчас получили государственную трибуну и поддержку.

Есть такое ощущение, что дискурс власти в отношении стимуляторов на самом деле не так уж соответствует запросу общества — по крайней мере, молодой части населения. 

Полностью согласен. Особенно в том, что касается каннабиса и его производных. Стимуляторы — в меньшей степени, их популярность осталась где-то в середине 2000-х, тогда это была мощная волна рейвов, которая также стала и своеобразным ответом на героин. Мне кажется, сейчас их стало меньше.

 

У нас очень сильно политизируются какие-либо примеры общественной активности; всё, что не укладывается в какую-то догму, объявляется политическим и давится.

 

То есть всё-таки сформировалась относительно толерантная культура восприятия различных наркотиков.

Да, и то же самое касается, например, сексуальных практик: сколько бы госпожа Стебенкова ни повторяла, что надо учиться верности, хранению девственности до брака и прочим таким вещам, сексуальные практики молодёжи очень либерализованы, возраст сексуального дебюта ранний, и совершенно игнорируются все моралистские послания. Если говорить про количество абортов, то оно не снизилось, хотя я не говорю, что аборты — это хорошо. Есть пропаганда, а есть жизнь. В каких-то вещах пропаганда резонирует, а в каких-то проходит абсолютно мимо. В этом смысле некоторая автономность общества от пропаганды — это хорошо, на мой взгляд.

Получается, что у нас есть куча поддерживаемых государством консервативных активистов и немалая часть общества, которой их риторика абсолютно чужда. К чему это приведёт? Первые всё-таки навяжут свои нормы, или же они будут игнорироваться, или вообще произойдёт открытый ценностный конфликт? 

Самым честным ответом будет «не знаю». Тут даже гипотезы сложно выдвигать. У нас очень сильно политизируются какие-либо примеры общественной активности; всё, что не укладывается в какую-то догму, объявляется политическим и давится. В этом смысле я опасаюсь, что любая, даже не политическая оппозиция — например, защита искусства от РПЦ — также будет подведена под политическую.

Честно говоря, я подозреваю, что всё будет, как с советской пропагандой на излёте советского режима. Этот дискурс будет проигнорирован. Люди просто хотят жить своей жизнью, и пока в неё никто не вмешивается, то им всё равно, что там говорят. В этом смысле такая автономность частной жизни — это достижение последних десятилетий. Этим и отличается авторитарное государство, в котором мы сейчас живём, от тоталитарного: в первом есть автономия частной жизни, во втором государство устанавливает тотальный контроль и над ней. Думаю, ко второму мы не придём, потому что любые попытки вмешиваться в частную жизнь уже могут породить серьёзное недовольство. 

Неоморализм защищает именно публичное пространство. Достаточно посмотреть на тот же закон о гей-пропаганде: дома — пожалуйста, а вот публично нельзя. Публичная сфера оказалась гораздо более униформной, чем десять лет назад. Вот если будут попытки регулировать частную жизнь граждан, это очень сильно изменит общество, и мне кажется, на это власти не пойдут. Люди всё-таки стали гораздо более свободными, они не хотят, чтобы им диктовали, что им смотреть, куда ездить, с кем спать. 

В Америке, например, тоже была мощная волна неоморализма при Рейгане. Ну, была и прошла. Правда, мы живём в разных обществах: Америка является демократической страной, наша таковой уже больше не является. Но наше второе пришествие неоморализма не встречает такой уж горячей поддержки снизу, что вселяет надежду. 

Но закон о гей-пропаганде, кажется, встретил очень даже горячую поддержку. 

В принципе, практически любые общества достаточно гомофобны. Степень гомофобии высока даже в западных странах, хотя там и совершенно другой дискурс. Да, пока что народ совершенно устраивает такого рода зачистка публичного пространства. А вот если запретят аборты, то это будет совсем другое дело. 

У нас очень многие инициативы появляются исключительно ради медийного эффекта. Все эти ежедневные безумные ультраконсервативные проекты, выдвигаемые депутатами, — это просто способ появиться на страницах газет и публичное выражение лояльности правящему курсу. И слава богу. Лучше вот так вот — карикатурно и корыстно, чем искренне и непримиримо. 

Как вы видите оптимальную модель взаимодействия власти с наркотизмом? 

Не хочу прозвучать патетически, говоря о том, что люди заражаются и умирают каждый день, но в данном случае это так. «Тангейзер» «Тангейзером», геи — геями, а в этой сфере бездействие приводит к увеличению заболеваемости, смертям и искалеченным жизням. К сожалению, в Минздраве и Госнаркоконтроле есть огромное консервативное лобби, которое мешает осуществлению осмысленной, разумной наркотической политики.

В данном случае я не буду оригинален: есть меры, которые уже доказали свою эффективность повсеместно, в том числе и в государстве, очень похожем на наше, — Украине. Это программы по снижению вреда, заместительная терапия, раздача стерильных шприцев. Декриминализация наркотиков для собственного употребления тоже является частью такой политики. Прежде всего речь должна идти о профилактике ВИЧ. Безусловно, государство должно развивать программы реабилитации для наркопотребителей, которые фактически отсутствуют в бесплатном виде. Потребление наркотиков не должно быть уголовно наказуемым, и люди, которые хранят небольшое количество для собственного потребления, не должны рассматриваться как преступники. Но главное — то, что волнует больше всего меня и научное сообщество — это политика в отношении ВИЧ.

Кроме того, у нас варварская политика в отношении медицинского оборота наркотических средств. Например, лишать обезболивающего людей, которые мучаются и умирают от онкологических заболеваний на том основании, что они могут в последние моменты своей жизни кайфануть. Логика какова — нужно выписать ровно столько средств, чтобы человеку сняло боль, но он не почувствовал при этом психотропного эффекта. А что такого в том, что человек, которому больно и плохо, почувствует психотропный эффект? Нормальные страны на это идут, потому что понимают, что человек попросту умирает и его надо избавить от боли, и нет ничего страшного в том, что он кайфанёт. Вот в этом нашем отношении и есть корень зла: у нас очень сильно криминализировано всё, что связано с получением удовольствия от психоактивных средств.

Дело в том, что есть очень сильное культурное противоречие в самом понятии «наркомания»: в России на самом деле практически никто не считает наркоманию болезнью. Она числится в международном списке заболеваний, и мы привыкли говорить: «Да, наркомания — это болезнь», но на самом деле таковой её не считаем. Даже многие врачи не считают — просто повторяют эти ритуальные слова, а сами по-прежнему считают это аморальным поведением, которое нужно всячески пытаться устранить, в том числе силовыми методами. В этом и коренится культурный фактор, который определяет всю нашу политику в отношении наркотиков, в том числе и обезболивающих.

Фотографии: плакат «На игле», «Схема», «Википедия-1», «Википедия-2».