«Упразднение работы»: Почему мы не обязаны трудиться

Петербургские законодатели предлагают ввести штрафы для тунеядцев, то есть тех, кто «уклоняется от трудовой деятельности» дольше шести месяцев. Нам в данном случае интересно само определение тунеядства или социального паразитирования. На протяжении всей истории мысли, а уж тем более ХХ века с его индустриализацией и постиндустриализацией человек не переставал размышлять над этим важным вопросом — насколько вообще нам нужен труд?

Одно из самых радикальных «нет» вышло из-под пера американского анархиста Боба Блэка, который считал труд «источником всех человеческих несчастий». 

Боб Блэк изучал юриспруденцию в Мичиганском университете, Джорджтаунской школе права и социальную политику в Беркли. Но в какой-то момент всё пошло не так — талантливый студент увлёкся анархизмом, утопическим социализмом и измами красных и чёрных оттенков. Переехав в Сан-Франциско, Блэк посвятил себя сбору, популяризации и критике контркультурной философии. В разное время под прицел мыслителя попадали движение за заморозку атомной энергетики («Антиядерный террор»), радикальный феминизм («Феминизм как фашизм») и либертарианство («Либертарианцы как консерваторы»).

В 1985 году Блэк выпустил наиболее узнаваемое своё эссе «Упразднение работы», в которой философ раскритиковал работу в её характерном для развитого индустриализма смысле, предложив взамен уже не раз предложенный другими концепт «продуктивной игры» — сопряжённого с производством благ набора процессов, от которых тем не менее человек может получить какое-то удовольствие. Можно долго спорить о реализуемости проекта, но даже спустя 30 лет он выглядит по-прежнему привлекательным. Приведём наиболее интересные, на наш взгляд, фрагменты.

Луддитская революция 

Никто и никогда не должен работать.

Труд — источник чуть ли не всех человеческих несчастий. Назовите любое почти зло — оно происходит из-за труда или из-за того, что наш мир построен вокруг труда. Чтобы перестать страдать, надо перестать работать.

Это не значит, что мы должны перестать что-либо делать. Это значит, что надо создать новый образ жизни, основанный на игре, другими словами — луддитскую революцию. Под игрой я понимаю также празднества, творчество, содружество, сообщничество, может быть, даже искусство. Игра — это больше, чем детская игра — как бы достойна ни была последняя. Я призываю к обобщённой радости и поистине свободному безрассудству. Игра — это не пассивный отдых. Без сомнения, даже просто обычной лени и безделья нам нужно гораздо больше, чем мы сейчас можем себе позволить, каков бы ни был наш доход и профессия. Но, как только пройдёт навязанное трудом истощение, почти каждый предпочтёт действовать. Обломовщина и стахановщина — это две стороны одной и той же фальшивой монеты.

Луддитская жизнь совершенно несовместима с существующей действительностью. Тем хуже для действительности — чёрной дыры, высасывающей последние соки из того немногого, что пока ещё отличает жизнь от выживания. Забавно (а может, и не очень), что все старые идеологии, по сути, консервативны, поскольку верят в труд. Некоторые из них, такие как марксизм и большинство сортов анархизма, верят в труд особенно страстно, потому что мало во что ещё верят.

Полная незанятость

Либералы утверждают, что надо устранить дискриминацию при приёме на работу. Я утверждаю, что устранить надо саму работу. Консерваторы поддерживают законы о праве на труд. Следуя Полю Лафаргу, беспутному сыну Карла Маркса, я поддерживают право на лень. Леваки требуют полной занятости. Как сюрреалисты, я требую полной незанятости — только я не шучу. Троцкисты призывают к перманентной революции, я призываю к перманентному буйству.

И профсоюзы, и работодатели согласны, что мы обязаны продавать часы нашей жизни за право на выживание, и спорят только из-за цены. Марксисты думают, что начальствовать над нами должны бюрократы. Либертарианцы полагают, что бизнесмены. Феминисткам плевать, как именно называются начальники, лишь бы они были женского пола. Очевидным образом все эти идеологизаторы серьёзно расходятся во мнениях по поводу того, как делить полученное с помощью власти. Столь же очевидным образом, никаких возражений против собственно власти у них нет. И все они хотят, чтобы мы работали.

Альтернатива труду — не безделье. При всём моём уважении к радостям тупой прострации, приятнее всего она тогда, когда перемежает собой развлечения и радости другого рода. И тем более я не хочу рекламировать управляемую, рассчитанную по часам отдушину, известную как досуг. Досуг — это когда не работают во имя работы. Досуг — это время, потраченное на выздоровление от работы и отчаянные, но безнадёжные попытки забыть о ней. Как много людей возвращаются из отпуска настолько вымотанными, что с радостью бегут на работу, чтобы отдохнуть. Основная разница между работой и досугом — это что на работе за вашу нервотрёпку и отчуждение вам, по крайней мере, платят.

Профессия и дисциплина

Но современная работа предполагает и худшее. Люди не просто работают, у них есть профессии. Каждый конкретный человек постоянно выполняет конкретные отведённые ему функции, безо всякой альтернативы. Даже если функции эти хоть как-то интересны сами по себе (а всё больше профессий не предполагают и этого), монотонное и обязательное их повторение в ущерб любой другой деятельности напрочь лишает их потенциальной привлекательности. Профессиональные обязанности, которые сами по себе могли бы занять того или иного человека на какое-то разумно ограниченное время, ложатся тяжким бременем на любого, кто должен посвящать им 40 часов в неделю и кого совершенно не спрашивают, как именно он хотел бы их выполнять — всё это ради выгоды хозяев, которые сами в работе никак не участвуют, и не имея возможности как-то объединить усилия или перераспределить отдельные задания между теми, кто на самом деле их выполняет. Вот он, настоящий мир труда — мир бюрократического идиотизма, навязчивых сексуальных домогательств, дискриминации, тупых начальников, эксплуатирующих подчинённых и их же обвиняющих во всех грехах — тех самых подчинённых, которые, по любому разумному критерию должны бы сами принимать все решения. 

Унижения и деградацию, которые работа приносит большинству работающих, можно суммировать под общим наименованием «дисциплина». Дисциплина — это все проявления тоталитарного контроля на рабочем месте: постоянное наблюдение, рабочие часы, навязанные темпы работы, нормы выработки, наказания за опоздания и т. д. и т. п. Дисциплина — это то, что роднит фабрику, офис или магазин с тюрьмой, школой и психиатрической больницей. Дисциплина — это отчётливо дьявольский и современный способ правления, новшество, которое при первой возможности надо полностью запретить.

Фабрика — тюрьма, вы — раб на полставки

Работа превращает свободу в издевательство. Партийная линия гласит, что все мы имеем права и живём при демократии. Другие, несчастные, в отличие от нас, несвободны и живут в полицейских государствах. Эти жертвы обстоятельств вынуждены подчиняться приказам, сколь бы абсурдны и произвольны они ни были. Власти держат их под постоянным наблюдением. Государственные чиновники регулируют все, даже самые мельчайшие стороны повседневной жизни. Бюрократы, ими распоряжающиеся, не отвечают ни перед кем, кроме вышестоящих бюрократов, либо публично, либо приватно. В любом случае несогласие и неподчинение наказуемы. Информаторы регулярно всё сообщают властям. Всё это, как предполагается, ужасно.

И это действительно ужасно — только это всего лишь описание условий на современной работе. Либералы, консерваторы и либертарианцы, оплакивающие ужасы тоталитаризма, — лицемеры и обманщики. В любом слегка десталинизированном диктаторском режиме свободы больше, чем на рабочем месте обычного американца. В офисе и на фабрике царит дисциплина и иерархия того же сорта, что и в тюрьме или в монастыре. На самом деле, как продемонстрировали Фуко и другие, фабрики и тюрьмы появились примерно одновременно, а управляющие ими сознательно заимствовали друг у друга методы управления. Работник — это раб на полставки. Работодатель говорит вам, когда явиться, до какого времени не уходить и что делать в промежутке, сколько работы выполнять и с какой скоростью. При желании он может довести свою власть до оскорбительных пределов — регулируя, если захочется, вашу одежду и количество разрешённых посещений туалета. Точно так же дома и в школе обращаются с детьми — мотивируя это их «незрелостью». 

Описанная мной унизительная система доминации подчиняет себе большинство женщин и подавляющее большинство мужчин половину их активного времени — причём десятилетиями, большую часть их жизни. В определённом смысле неправильно называть нашу систему капитализмом или демократией, её настоящие имена — фабричный фашизм и офисная олигархия. Всякий, кто называет этих людей «свободными», или дурак, или врёт. Ты — это то, что ты делаешь. Если ты делаешь скучную, тупую, монотонную работу, скорее всего, ты сам станешь скучным, тупым и монотонным. Работа объясняет видимую повсюду ползучую дебилизацию гораздо лучше, чем гипотетические зомбирующие механизмы вроде телевидения или образования. Люди расчерчены по линеечке всю свою жизнь — школа переходит в работу, с ограничителями в виде семьи вначале и дома для престарелых в конце; они приучены к иерархии и психологически порабощены. Способность к независимому существованию атрофирована у них настолько, что страх свободы — одна из немногих фобий, имеющих под собой реальную почву. Послушание, намертво вбитое в людей на работе, выплёскивается в семьи, которые они сами создают, воспроизводя таким образом систему дополнительным путём, а также в политику, культуру и всё прочее.

Презрение к труду

И Платон, и Ксенофонт приписывают Сократу — и сами очевидным образом разделяют — осознание того, как плохо работа сказывается на гражданских и человеческих качествах работающего. Геродот обозначил презрение к труду как одно из качеств классической Греции в период её расцвета. В качестве одного только римского примера процитируем Цицерона: «Тот, кто предлагает труд за деньги, продаёт себя и ставит себя в положение раба». Такая откровенность сейчас встречается редко, но в современных примитивных обществах, на которые мы привыкли смотреть сверху вниз, находится достаточно людей, могущих кое в чём просветить западных антропологов. Капауку в западном Ириане, по сообщению Поспосила, считают необходимым поддерживать равновесие в жизни, а потому работают только через день, день отдыха посвящая «восстановлению здоровья и силы».

Даже эксплуатируемые крестьяне времен ancient regime выкраивали значительное время для себя из того, что шло на помещичью работу. Согласно Лафаргу, четверть календаря французских крестьян занимали воскресенья и праздники. По статистике Чаянова, в деревнях царской России — не то чтобы очень прогрессивном обществе — крестьяне также отдыхали от четверти до одной пятой дней. При всём нашем управлении, нацеленном на производительность, мы очевидным образом далеко позади этих отсталых обществ. Эксплуатируемые мужики спросили ли бы, зачем мы вообще работаем? И мы должны задать себе тот же вопрос.

По заключению антрополога Маршалла Салинса, «современные охотники и собиратели работают меньше нас, поиск пищи вовсе не есть непрерывный труд, но занятие от раза к разу, досуг наличествует в изобилии, а количество часов сна в дневное время на человека в год превосходит все, что можно найти в любом другом общественном слое».

Работали они в среднем четыре часа в день — если это вообще можно назвать работой. Труд их, в наших терминах, был трудом квалифицированным, задействующим их физические и интеллектуальные способности; по словам Салинса, неквалифицированный труд в любом заметном объёме возможен только в индустриальном обществе. Тем самым этот труд подходил под определение игры, данное Фридрихом Шиллером, как единственного вида деятельности, в которой человек реализует себя полностью, включая обе стороны своей двойственной природы — и мысль, и чувство. В его формулировке, «животное работает тогда, когда основным стимулом для него является недостаток силы, и оно играет тогда, когда главный стимул — это избыток силы, когда жизнь, бьющая через край, сама побуждает действовать».

Во всём, что касается производства, игра и свобода занимают одно и то же место. Даже Маркс, попавший (несмотря на все благие намерения) в пантеон продуктивизма, замечал, что «царство свободы начинается только тогда, когда пройдена точка, после которой больше не требуется труд, вынуждаемый необходимостью или внешней полезностью». Он так никогда и не смог заставить себя признать эту счастливую грань тем, чем она на самом деле является, а именно: точкой упразднения труда — в конце концов, довольно странно выражать интересы рабочих и требовать упразднения работы. Но мы-то можем себе это позволить!

Работа убьёт вас

Заимствуя рекламный лозунг, можно сказать что «работа опасна для вашего здоровья». На самом деле работа — это просто массовое убийство и геноцид. Прямо или косвенно работа рано или поздно убьёт почти всех читающих эти строки. В США ежегодно на рабочем месте погибают от 14 до 25 тысяч человек. Более двух миллионов получают увечья. Я взял в руки один из учебников по профессиональным заболеваниям — в нем было больше тысячи страниц. И даже это едва представляет верхушку айсберга. Но статистика не учитывает десятки миллионов людей, для которых работа означает сокращение продолжительности жизни — а ведь это и есть по определению человекоубийство. Подумайте о врачах, которые дорабатываются до смерти, не дожив до 60-летия. Подумайте о других работоголиках.

Итак, работа — это человекоубийство, институционализованное как образ жизни. Как все знают, кампучийцы сошли с ума и устроили автогеноцид. Но мы-то чем от них отличаемся? У режима Пол Пота хотя бы было видение справедливого, эгалитарного мира — пусть мутное. Мы убиваем людей в (по крайней мере) шестизначных количествах ради того, чтобы продавать выжившим «Биг-Маки» и «Кадиллаки». Наши 40 и 50 тысяч человек, ежегодно погибающих в автокатастрофах, — мясо, не мученики. Они погибают ни за что. Вернее, за работу, но погибать за работу — это всё равно что погибать ни за что.

Упразднение работы

Большинство работающих сыты работой по горло. Проценты прогулов, увольнений, мелкого воровства и саботажа, спонтанных забастовок и прочего надувательства на работе высоки и постоянно растут. Похоже, что есть и движение к осознанному отказу от работы, а не только инстинктивному её неприятию. И тем не менее общее мнение — тотальное среди работодателей и их агентов и очень распространённое среди работников — что работа сама по себе неизбежна и необходима.

Я не согласен с этим. В настоящее время нам вполне по силам упразднить работу и заменить её во всех её полезных аспектах разнообразной свободной деятельностью нового типа. К упразднению работы надо идти с двух сторон — с качественной и с количественной. С одной стороны, количественной, следует решительно сократить объём выполняемой работы. В настоящий момент большая часть работы совершенно бесполезна, если не хуже, и от неё надо просто избавиться. С другой стороны — и в этом, я думаю, суть проблемы и революционно новый подход — надо взять ту полезную работу, которая останется, и преобразовать её в восхитительное разнообразие игр и ремёсел — неотличимых от других видов приятного времяпрепровождения, но дающих в конце концов полезный продукт. Уж конечно, это само по себе не сделает их менее приятными. После этого можно будет полностью разрушить искусственные барьеры власти и собственности; созидание станет развлечением. И нам не надо будет больше друг друга бояться.

Я не думаю, что таким образом можно сохранить большую часть работы. Но большую часть работы и не следует сохранять. Лишь малая, постоянно уменьшающаяся часть работы служит какой-то полезной цели, чему-то кроме защиты и воспроизводства системы всеобщего труда с её политическими и правоохранительными придатками. Прямо или косвенно большая часть работы имеет цели непроизводительные — торговлю и управление обществом. Прямо так, сходу, можно освободить десятки миллионов продавцов, солдат, менеджеров, ментов, брокеров, священников, адвокатов, банкиров, учителей, охранников, квартирных хозяев, рекламных агентов, а также всех, кто работает на них.

Упразднение детства

Нравится вам это или нет, но последний век или два экономически разумно именно то, что мужчина зарабатывает на хлеб, женщина копается в дерьме, обеспечивая ему безопасное убежище в бессердечном мире, а дети строем идут в молодёжные концентрационные лагеря, называемые школами — в основном для того, чтобы не мешать маме, оставаясь тем не менее под контролем, но заодно и чтобы научиться пунктуальности и послушанию — качествам, необходимым для работника. Если хочешь избавиться от патриархата, прежде всего, избавляйся от базовой семьи — потому что неоплачиваемая семейная «теневая работа», как назвал её Иван Иллич, делает возможной работу оплачиваемую, а та, в свою очередь, заставляет вводить базовую семью. Вторая половина предлагаемого нулевого варианта — упразднение «детства» и уничтожение школ. В этой стране учащихся полный день больше, чем на полную ставку работающих. Наши дети нужны нам как учителя, не как ученики. Им есть что добавить в луддитскую революцию, просто потому что они гораздо лучше взрослых умеют играть. Взрослые и дети — это не одно и то же, но взаимозависимость делает их равными. Барьер между поколениями можно преодолеть, только играя.

Работа — игра

Чего я действительно хотел бы — это увидеть, как работа превратится в игру. Первый шаг в этом — отбросить понятия «профессия» и «род занятий». Даже деятельность, не лишённая игрового содержания, напрочь теряет его, когда превращается в профессию — то, что определённые люди, и только они, обязаны делать в ущерб всему остальному. Не странно ли — современные крестьяне в поте лица, по принуждению трудятся на полях, а современные, защищённые кондиционерами помещики каждые выходные добровольно едут на дачу и копаются в огороде? Установив непрерывные выходные как образ жизни, мы получим такой золотой век дилетантизма, какой и не снился эпохе Возрождения. Профессий больше не будет — только вещи, которые надо сделать, и люди, которые хотят их делать.

При прочих равных — вещи, которые неприятно делать одному, или в плохих условиях, или по приказу начальства, вполне могут стать хотя бы на какое-то время приятными, если эти обстоятельства изменить. Это, скорее всего, применимо, в какой-то мере ко всей работе вообще. Люди тратят огромное количество не имеющей другого выхода сообразительности, чтобы по мере сил превратить в игру самые скучные и тупые виды работы. Деятельность, приятная одному, неприятна другому — но каждый имеет разнообразные интересы и заинтересован в разнообразии.

Фурье был настоящим мастером по тому, как самые извращённые и нестандартные вкусы обращать на пользу постцивилизованному обществу — тому, что он называл Гармонией. Он полагал, что с Нероном всё было бы в порядке, если бы он в молодости насытил свою страсть к кровопролитию, поработав на бойне. Печально известную радость, с которой маленькие дети валяются в грязи, можно использовать, организовав их в маленькие банды по очистке туалетов и выносу мусора — с медалями для особо отличившихся. Я рекламирую не эти конкретные примеры, но сам принцип — который, я думаю, составляет важное направление глобального революционного переустройства.

Надо помнить, что у нас нет задачи взять все имеющиеся сейчас виды работы и распределить её по соответствующим людям, из которых некоторые должны были бы быть воистину извращенцами. Если во всём этом и есть место для технологии, то оно скорее не в том, чтобы автоматизировать работу до полного её уничтожения, но в том, чтобы открыть новые области для созидания и игры.

Жизнь — игра

Никому не под силу предсказать, что выйдет из той творческой бури, которую высвободит уничтожение труда. Всё что угодно. Надоевший всем спорный пункт о свободе/необходимости с его теологическими коннотациями на практике разрешит сам себя, как только производство «полезного продукта» совместится с потреблением «игровой деятельности».

Жизнь станет игрой — вернее, многими играми одновременно, — но ни одна из них не будет безвыигрышной. Образец производящей игры — оптимальный сексуальный контакт. Участники обуславливают удовольствие друг для друга, счёта никто не ведёт, и выигрывают все. Чем больше даёшь, тем больше получаешь. В луддитском мире лучшее в сексе проникнет в поры повседневной жизни. Обобщённая игра приводит к эротизации жизни. Собственно секс при этом становится менее надрывным и срочным, более игровым. Если играть правильно, все мы получим от жизни больше, чем дали — но только если играть на выигрыш.

Никто и никогда не должен работать. Пролетарии всех стран... расслабьтесь!

Перевод текста: сайт imperium.lenin.ru