23 августа в британском Лестере состоится международная премьера спектакля Burning Doors — постановки Белорусского свободного театра о месте политических художников в современной России. 

В одной из трёх частей «Горящих дверей» саму себя сыграет активистка Pussy Riot, создательница правозащитной организации «Зона права» и сайта «Медиазона» Мария Алёхина. FURFUR поговорил с Марией о спектакле, подпольных репетициях в Минске и, разумеется, месте политического художника в современной России. 

Интервью: Георгий Ванунц

фотографии: Александр Софеев

«Люди верят только в силу примера»: Мария Алёхина о своём дебюте в Белорусском свободном театре. Изображение № 1.

 

Расскажите о пьесе. Мы знаем только то, что она будет посвящена Петру Павленскому, Pussy Riot и Олегу Сенцову.

Для меня это спектакль, а не пьеса. Здесь театр не работает по заранее написанному тексту, всё создаётся совместно, режиссёрами и актёрами прямо в процессе.

Я просто читал, что он по пьесе, написанной вами. 

Это журналистка The Guardian ошиблась, и пошло-поехало, мы уже ничего не могли сделать. Как и большая часть того, что делает Белорусский свободный театр, это политический спектакль. О России, о современных художниках в России, рассказано через три истории: историю Олега Сенцова, Петра Павленского и мою (в контексте Pussy Riot).

С чего всё началось? 

Мы с режиссёрами Белорусского свободного театра познакомились ещё в 2014 году в Лондоне и с тех пор подумали, что было бы здорово и важно сделать что-то вместе. И в начале этого года мы ездили вместе с Николаем и Натальей во Францию, в лагерь беженцев в Кале, и там как раз окончательно определились с идеей. Для меня эта поездка стала важным событием — на территории лагеря их коллеги делали театр вместе с беженцами. Это, конечно, производит очень сильное впечатление на фоне полного молчания французских властей, которые не знают, что делать с самым крупным на территории Европы лагерем беженцев.

Волонтёры, творческие люди, художники, театралы приезжают туда и делают вместе с обитателями лагеря проекты — это пример того, как солидарность и самоорганизация людей пробивают все действия официальных политиков в костюмах. Для меня это очень важно, мы с Петей Павленским и Оксаной как раз недавно говорили об этом. История с «приморскими партизанами» — это как раз тоже история про объединение людей, про то, чтобы увидеть, что мы вместе, и посмотреть, сколько нас. Это то, что мы можем противопоставить любой бюрократии. 

Почему, будучи в Кале, вы решили делать спектакль именно о России? 

Мы давно думали именно о спектакле про Россию, про постсоветское пространство. Но после того как сначала произошла история с Олегом Сенцовым, а уже потом, в ноябре, с Павленским, решили, что разговор об искусстве, о художнике и государстве сейчас совершенно необходим.

Вроде бы понятно, почему в пьесу попал Олег Сенцов. Но, с другой стороны, всё-таки он никакого такого протестного жеста не планировал и не совершал.

В истории с Сенцовым важны две вещи. Первое — это пытки, которые применялись к нему и его, если можно так сказать, подельникам. Тема пыток нас вообще интересует. А второе — это обвинение в терроризме и вообще дискурс терроризма. Насилием и террором занимается государство, а обвиняются в терроризме люди, которые шли или собирались пойти на какие-то жесты от простого человеческого отчаяния. Мне кажется, это очень важно понимать.

Также мы работаем над темой героизации: в тот момент, когда ты попадаешь за решётку, в пространство суда, потом тюрьмы, медиа делают тебя героем. Но у этой героизации существует изнанка, и важно её проговорить.

В чём выражается эта изнанка? Плюсы такой героизации очевидны — это внимание и в некотором роде общественная защита. А в чём минусы?

На общественном уровне минусов действительно не существует. Но если речь идёт о художнике, который попадает за решётку, всё сложнее. Для меня очень важным является текст Павленского о героизме — в нем он объясняет, почему он не является героем. Потому что герой за решёткой в сознании других людей автоматически превращается в жертву. Виктимизация художников ни к чему хорошему для них в творческом плане не приводит. Это как раз тема, которая связывает судебную историю Павленского с судебной историей Pussy Riot.

Как и где проходили репетиции — в Лондоне или в Минске?

Театр и актёры по-прежнему живут в Минске. Они находятся в подпольных условиях — снимают небольшой гараж, в котором проходят и репетиции, и спектакли. Там нет никаких вывесок, никаких афиш. У гаража бронированные, занавешенные чёрным окна, потому что на театр периодически совершаются налёты. Зрителей невозможно пригласить в театр, поэтому их встречают у одной из ближайших точек — смешно, но это магазин под названием «Озарение».

Один из актёров, его зовут Кирилл, рассказал мне историю. Несколько лет назад они показывали фильм одного из западных режиссёров про Лукашенко, и во время сеанса на театр налетел ОМОН, всех положили лицом в пол, начали бить, потом отвезли в отделение. С тех пор Кирилл понял, что он вообще не способен больше чувствовать себя в безопасности. Он приходит домой, закрывает дверь, но что он её закрыл, что не закрыл — она не имеет никакого значения, не существует. Дома вообще в принципе нет. А если нет дома, то на тебе как будто нет одежды, ты обнажённый лицом к лицу с диктатурой. Вообще я провела в Минске больше месяца сейчас — остаётся достаточно сильный осадок от жизни в этом городе. 

Напоминает СССР?

Напоминает, причём очень сильно, колонию. У них совершенно безумная фиксация на стерильности, этим, кстати, отличается любая диктатура. Всё должно быть очень чистым, но за этой показной чистотой — похищения, трупы в лесах, пытки в подвалах.

Когда нас освободили и мы в первый раз поехали в Сингапур, встретились там с сингапурскими активистами, и они нам рассказали про закон, который подразумевает тюремный срок за выкинутый на улице бычок. В колонии то же самое — в Березниках, например, на фоне раздрая, нищеты, чудовищного отношения к человеку, трупов, которые выносили там в чёрных мешках из туберкулёзной больницы, постоянные слова начальничков о том, что «всё у нас должно быть чисто».

Очень интересно общаться с людьми, которые занимаются искусством в Минске, в Беларуси. Люди пытаются на самом деле противостоять государству, пытаются делать выставки, приглашать кого-то из Европы. Власть действует очень беспринципно: они ничего не стесняются, лишают виз, открыто сообщают о том, что те или те лица нежелательны.  

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Классическая политика работает с лозунгами,

с программами. Когда я попала за решётку, я поняла,

что люди в это не верят, они верят только в силу примера.

Так я сделала вывод о том, что только я и моё тело могут что-то менять.

 

    

 

Почему актёры, которых кладут лицом в пол на спектаклях, которые не чувствуют себя в безопасности даже в собственной квартире, не уезжают?

Ну, во-первых, потому что это их страна и они хотят её менять. Ровно по той же причине я или Павленский не уезжаем. Если сейчас уедем, то только вперёд ногами и на тот свет.

Но мы же знаем, что в России власть старается не применять откровенно силовых мер в отношении публичных фигур, а в Белоруссии всё по-другому.

Тем не менее они мне говорили те же слова, что я сейчас сказала вам. Это их страна. Белорусский свободный театр вообще начался, когда Николай и Наталья (Николай Халезин и Наталья Коляда — создатели Белорусского cвободного театра. — Прим. ред.) нашли Яну — актрису, которая на тот момент уже десять лет работала в государственном театре. Она поняла, что больше не может работать на это государство, и так получился спектакль с режиссёром Владимиром Щербанем — «Психоз 448», по пьесе Сары Кейн. И вот этот психоз — очень точный ответ тому, что творится внутри, за этим «городом Солнца», который они пытаются построить. Вот такой получился спектакль, так начал свою историю «Свободный театр».

Меня поразил этот момент с встречей гостей, с минимальной их проверкой. Это трудно, они настоящие герои. У каждого из актёров своя очень интересная история — тот же Кирилл, например, имеет юридическое образование и проходил практику в органах, после этого у него случился переворот, когда он понял, что это затягивает и превращает в героя Кафки. Какое-то количество лет назад он решил, что всё. 

Прямо как у следователя по делу Петра Павленского.

Да, параллель, надо сказать, достаточно интересная.

Каково вам было играть саму себя четырёхлетней давности?

Ну, пока ничего ещё не было, идут только занятия, одно за другим. Театр работает этюдным методом: человек, который приходит извне, в данном случае я, просто общается с актёрами, и мы все вместе преобразовываем слова и тезисы в образы. Так что на сцене я пока ещё не была, всё впереди. Но это не про историю четырёхлетней давности и не про иллюстрацию всем известных сюжетов, это про настоящее. Про то, что случилось в 2014–2015 годах. Никаких инсценировок, никаких иллюстраций — только люстрация! 

Вы сказали в интервью The Guardian, что спектакль будет о разнице между радикальным жестом и искусством. В чём, по-вашему, разница? 

На самом деле я совершенно не противопоставляла радикальные жесты и искусство, это, наверное, всё мой английский. Я говорила о месте радикальности, в том числе в искусстве. Политическое искусство работает именно с радикальными жестами, в отличие от декоративного, цель которого — обслуживать интересы той или иной власти, власти государства или капитала.

Вы уверены, что «в России, в отличие от западного мира, ещё возможны модернистские жесты». А вам не кажется, что на самом деле при всей активно спускаемой сверху архаике Россия погружена в такую особую, негативную форму постмодерна, где никто по большому счёту не верит вообще ни в какие жесты? За всем ведь, по мнению российского обывателя, стоит «пиар, желание засветиться и сесть на гранты».

Это пропагандистская позиция власти, в доступной форме её сообщает Дмитрий Киселёв. Я так, разумеется, не считаю. Когда я сидела в колонии в Нижнем Новгороде, Пётр Павленский как раз сделал акцию «Туша». И в нашей общей курилке она попала в топ самых обсуждаемых тем. 

Откуда заключённые узнали об акции Павленского?

У меня были подписки на газеты и журналы, плюс через адвокатов можно передавать изображения, которые, правда, должны пройти цензуру. Но вот Павленский прошёл цензуру. Ни у кого даже вопросов не возникало о том, искусство это или не искусство — всё считывалось однозначно и вызывало всеобщее восхищение. Самая популярная фраза была — «это про нас». Так что Киселёв пускай идёт к чёрту. 

То есть знаменитый постулат «95 % населения подобный жест не поймут и не примут» далёк от реальности?

Конечно далёк. Обычным людям, которые в первый раз сталкиваются с политическим искусством, оно даёт какую-то надежду. Что есть кто-то, кто это делает, а значит, и мы можем. Вот так люди реагируют. 

У вас, кстати, тоже ведь была художественная акция в заключении — с плакатом.

Да, с плакатом хорошо было, притом что мы его несли с девочкой — правой рукой администрации, самой «подментованной». 

Как же она согласилась?

Ну как-то вот из чувств, не знаю. (Смеётся.)

Вы как-то сказали, что не верите в массовый протест, толпу правильно настроенных людей, а верите только в отдельных людей, за которыми могут последовать только другие такие же отдельные люди.

Такие слова, как «народ», «толпа», «армия», унифицируют людей. Для кого-то, для Эдуарда Лимонова это релевантные, подходящие ему слова, но я не Эдуард Лимонов, я так не могу. Всё, что у меня получалось, было сделано с конкретными людьми, не с массами, не с народом, а с отдельными людьми. 

Но ведь это же всё было кому-то адресовано, тем самым массам, нет? 

Классическая политика работает с лозунгами, с программами. Когда я попала за решётку, я поняла, что люди в это не верят, они верят только в силу примера. Так я сделала вывод о том, что только я и моё тело могут что-то менять, что тело является политическим субъектом, способным на революцию.