Хулиганы: Советский панк-вейвер о жизни неформалов в СССР

Ю. О.: Помню, когда я учился в школе, отец плавал на корабле, делал какие-то странные установки, и была возможность привозить музыку. Он воспитывал во мне музыкальный вкус и постоянно либо записывал что-то на бобины, либо привозил пластинки. Одной из них оказался Kraftwerk, не помню уже сейчас, как она называлась. Меня это, конечно, впечатлило, тем более что от рок-музыки, которая тогда процветала за окнами моего дома, отличалось.

М. Б.: То есть источником музыкальной информации был папа?

Ю. О.: Да, отец постоянно мне всё таскал. Сначала были рок-группы Deep Purple и так далее. Все ребята во дворе слушали весь Deep Purple, Uriah Heep, а я перед школой просыпался, выставлял огромные ламповые колонки в окно, разворачивал в сторону металлистов, врубал Kraftwerk и облучал этим местных. 

Была такая советская подростковая форма протеста, когда детишкам выставляли колонки в окно и врубали музыку, чтоб она «совков» глушила. Но все слушали рок, а у меня получался протест протесту. Рок я тоже любил очень, но это же не такая холодная музыка. Может быть, по причине увлеченности минималистичной музыкой началось это тяготение и к панку. Конечно, сначала всё же был Kraftwerk, а уже потом чувства протестные приобрели более радикальные формы. Хотя я слушал Kraftwerk, одевался как все местные урела, в телогрейку и сапоги. И бритый наголо быковал на улице… Тогда не было никакой особой выходной одежды. Были хиппи и гопота. И вся жизнь сосредотачивалась на улице. Чем больше похожи улицы, тем больше похожи люди, соответственно, тем больше начинается драк и выяснений отношений. 

Верхом хулиганства было отращивание длинных волос и мода хиппи, причина, по которой мы всем классом побрились налысо и телогрейки как гопники надели… Татуировки, правда, не делали тогда, но у меня были друзья с татуировками. 

Дрались мы меж собой дико, колами, цепями. И вот, помню, здесь тогда ещё не было никакого «Норд-Оста». Был просто Дом культуры. И было это местом гульбищ и подростковых драк. Ну и мы с компанией «телогреечников» гуляли там и от безделья, попивая портвешок, начали ломать забор ногами. Ломали, ломали его… Вдруг слышим крик: «Эй, ребята!». Смотрим: сверху человек какой-то, с такими длинными волосами и бородой, кричит: «Ну чего вы ломаете, ну-ка заходите сюда». Мы такие: «Чего?», цепи намотали на руки, поднимаемся в комнату, а там аппарат стоит, гитары, барабаны… Эльдорадо. Владельцем аппаратуры оказался Михал Михалыч Семёнов с длинными чёрными волосами, который играл в Театре эстрады на саксофоне и одновременно подрабатывал в этом Доме культуры. Оркестрик какой-то вёл. «Ну чего вы, — говорит, — хотите играть?»

И ты знаешь, как ни хотелось драться, обстановка завораживала, и все решили его не бить. Пока. А он говорит: «Вот вы ходите, просто ломаете всё, а, может быть, вы ещё чем-нибудь интересуетесь?» Я, конечно, подбоченясь, говорю: «Мне вот интересен Kraftwerk, знаете такую группу?» А он: «Что такое Kraftwerk, не знаю, но если вы хотите, просто приходите и играйте». 

Все парни, которые остались на улицах цепями махать, если даже не погибли и не спились, то их поубивали в бандитских разборках

Когда в последнее время я встречаю людей, которые спрашивают: «Юр, а тебе помогал в жизни хоть кто-нибудь?», я отвечаю утвердительно и думаю про Михал Михалыча, потому что абсолютно бесплатно мы ходили к нему, сидели бухали с певичками оркестровыми, и там был организован первый подростковый коллектив, который мочил непонятно что. А я в эту какофонию привносил элементы электропанка на выпрошенном истерикой у родителей синтезаторе. Дорогущий такой «Фаэми» с гайдаевским звуком, на шести больших батарейках.

Когда мы подучились играть, то исполняли, как и все урела, песни The Beatles и «Машины времени». Учил меня играть некто дядя Женя, басист и саксофонист, поэт и лабух, знавший огромное количество песен, да и свои произведения имевший. А все парни, которые остались на улицах цепями махать, если даже не погибли или не спились, то их поубивали в массе уже в 1990-е, в бандитских разборках. Такие приблизительно одинаковые истории в Москве в одно и то же время происходили. 

М. Б.: А вас творчество уберегло?

Ю. О.: На тот период музыка в моём понимании была формой протеста против того, что меня окружало, потому что мне действительно не нравилась та нездоровая обстановка вообще. К тому же я был спортивным и подтянутым, занимался водным поло и выступал за «Торпедо» набора 1963 года, хотя сам был на год младше. Физически это была тяжёлая игра, тренировки начинались с хождения по воде в брезентовом поясе со свинцовыми вставками и метания мячей, набитых опилками. Не курил, мог легко нарезать в репу. Но было дико скучно. А на улицах только гопота и бабушки, запеленатые в платочки, ходят, невыносимо. Единственной оттяжкой было побриться налысо да на Таганку, где мы посещали клуб «Гроб», где Высоцкий заседал, рядом с театром. Одеваешься «помоднючей», деньги берёшь… Три рубля на коктейль, пяти рублей на многое хватало. Девчонки, диско-музыка. Это я говорю про 1970-е, потому что в 1980-х я уже радикализировался и от этого всего отошёл.

Нахватавшись новых эмоций, я решил: буду записывать свою первую пластинку. А инструментов нет, да и клубчик уже закрылся. У меня был тогда старинный пылесос с корпусом типа ракеты. Я его разобрал, натянул на него фольгу железную, поставил рядом старинный мегафон. И при помощи таких приспособлений записал ритмические рисунки, пылесосные и мегафонные. Записал. На второй канал стал накладывать звуки, извлечённые из разломанной гитары. Вот таким образом и была произведена моя первая композиция. При этом стоит отметить, что музыка всегда сопровождалась каким-то рисованием. А может, и наоборот, потому что рисовать я пытался почти на всём, включая собственную рубашку. Возможно, кстати, поэтому меня всегда интересовали люди, которые как-то могли совмещать живопись и музыку. А поиск себе подобных привёл к многочисленным интересным московским знакомствам. Тогда уже все струны гудели, и хотелось выплеснуть свои чувства в виде пылесосно-гитарной музыки. 

После школы я поступил в Институт культуры на дирижёра. Поучился немножко и начал опять там вытворять свои акции. Был такой фестиваль — «Красная гвоздика», где всех заставляли играть военные песни. Ну, думаю, сейчас я вам сделаю военные песни. Был у меня друг Сергей Хазанов, в детстве мы с ним наловчились делать бомбы магниевые. Я этим делом предварительно заминировал зал, начал исполнять песню, почти панковскую, про солдата и о солдате. Брутального характера. И когда про солдата пошло, начали взрываться бомбы в зале. Ну, выгнали меня за чрезмерное внимание к милитаристской тематике. Но даже когда выгнали, единомышленники остались. Один товарищ переделал бобинный магнитофон, чтобы было два стереоканала и четыре моно, и вот по этим отдельным каналам на раз-два-три-четыре записывался первый альбом, как сейчас помню, посвящённый проституткам и маргинальной среде. Расстроенные гитары, барабаны из пылесосов. Микрофон был один, такой треугольный. У меня до сих пор эта запись где-то хранится на бобинах. Тогда получались совсем дикие, но смешные вещи. Не было никаких студий, но было искреннее желание и всё шло от души. Понадобилось, конечно, и название для группы.

М. Б.: Да, кстати, почему «Коперник», а не «Джордано Бруно», например?

Ю. О.: Бруно погорел как бы. (Смеются.) А Коперник сделал реформу мировую, это во-первых, ну и потому, что это мне понравилось. Уже тогда я стал подтягивать участников, и мы долго думали, как же нам назвать эту группу, потому что как кораблик назовешь, так он и поплывёт.

Наверное, тогда же начались конфликты с родителями и я думал, куда уехать. Cамый близкий город, более или менее культурный, так сказать, который к тому же похож на Венецию, — это Питер. Денег было крайне мало, но я сел на поезд и приехал туда непонятно зачем. Было холодно, ночевал на вокзале, вторую ночь провёл где-то в подъезде и заболел… Ну, думаю, всё, крышка, где тут музыканты находятся? И как-то, гуляя по улицам, встретил припанкованных ребят. Выглядел я тогда непрезентабельно, хотя и они не очень. Посоветовали они мне в «Рок-клуб» обратиться или пойти в «Сайгон». Происходило это в первой половине 1980-х, в городе было уже немало меломанствующих и маргиналов. Тогда меня какие-то девчонки уволокли с собой. Приехали в этот «Рок-клуб», познакомили меня с ребятами из группы «Патриархальная выставка», в ней тогда был Юра Рулёв, которого я недавно встретил. Выглядели мы похоже и думали об одном и том же. Рулёв оказался отличным парнем. «Юрик, — говорит, — давай у меня останавливайся, и вёе, можешь пожить несколько дней, а потом чего-нибудь ещё подыщу». Поехали на танцы, где они играли. Куча размалеванных девок, ребят в таком глэме а-ля синяки под глазами. Достаточно интересная там была андеграундная среда. Молодёжь с начёсанными волосами, старинные пальто, у девушек чёрный макияж. И музыка по звучанию близкая к панку, эдакий мрачный хард-рок, который очень соответствовал имиджу тогдашнего немного пообветшавшего Ленинграда. Песни были интересные, смысл их сводился к реанимации, каким-то смертям — в общем, клинические случаи. В скором времени мне это поднадоело, и через месяц я вернулся в Москву. Позже я ещё много раз приезжал в Ленинград, когда у меня уже был аналоговый семплер Ушакова с тремя линиями задержки, аналоговый кольцевой модулятор и набор эффектов для обработки звука.

Ближе к середине 1980-х я играл в группе «Джунгли», познакомился с ними на их концерте. Понравилась новаторская позиция музыкантов, вот я и предложил подыграть им на «электронном» саксофоне. «Как это — на электронном саксофоне?» — спросили они. Это был саксофон с пьезодатчиком, подсоединённый к семплеру. Мне, кстати, пришлось за него работать грузчиком в «Детском мире», из которого пришёл и первый синтезатор. И вот неожиданно Андрей Отряскин из «Джунглей» сам явился в Москву ко мне домой без звонка, телефона у меня тогда не было, познакомиться, посмотреть саксофон, семплер. Пригласил в Питер играть с его группой, а жить на чердаке консерватории, где он проживал сам, учась на истфаке университета и работая дворником. Начали репетировать. Я врубил свой саксофон, и он начал трубить и визжать как бешеный раненый слон, не по-человечески, непохоже на саксофон. Это всем очень понравилось. «Джунгли» показались мне такой сектантской группой, в хорошем смысле этого слова. Они почему-то ни с кем не хотели общаться. «Все играют попсу, это всё попса, Юра, с ними не дружи…»

Но я всё равно знакомился со всеми, и с Вишней, и с Рыбой. Конечно же, познакомился с Игорем Веричевым и Валерой Алаховым, которые так увлеклись моим прибором, что пригласили к себе в гости. «Новые композиторы» занимались в то время тем, что переписывали музыку с одной кассетной деки на другую, фрагментировали записи с кассет, писали несколькосекундные части со звуком только баса и барабанов. И этими тычками создавались некие зарисовки. Получалось что-то вроде индустриальной музыки, но там сложно было разобраться с темпом, и я предложил им гнать звук через мой аналоговый семплер. Много и плотно работали, но в результате я, опять несколько устав от питерской жизни, оставил прибор Алахову и уехал домой в Москву. Когда же я снова приехал в Питер, то обнаружил, что Андрюша Отряскин уже играет на гитаре в «Аквариуме», и это был тот самый человек, который говорил, что всё это попса. 

Когда я уже дозрел до более серьёзной музыки и решил записать свой альбом «Родина», мне помог Сергей Жариков из «ДК». С ним мы познакомились до того, как я приступил к записи. Тогда Сергей пригласил меня записывать свой альбом, сказав, что он нашёл где-то попа, который будет петь вместо свежепосаженного вокалиста «ДК». Сели мы в электричку и понеслись по заснеженным просторам. Потом остановились, вышли непонятно куда, сугробы по пояс просто. Выпрыгнули в сугробы и, разгребая снег, через леса дошли до какой-то деревни. В деревне имелся деревянный клубешник, в котором бесновались местные комбайнёры. Приехал Сергей Летов, настроили барабаны, пришёл поп, и альбом был записан в таких вот условиях. Вот тогда я и попросил Жарикова о помощи, потому что в запись выходили только совково-роковые коллективы, а у меня не было даже таких условий, как у «ДК». Говорю: «Сергей, а я тоже хочу записаться в хороших условиях. Хотя бы как у вас». (Смеются.)

Вот что ещё надо бы отметить — для творческих и самостоятельных людей этот период, если честно, был достаточно мрачным. Я очень сильно расстроился, потому что брата Мамонова привлекли в тюрьму за тунеядство. Подумал, что и меня тоже посадят. Все тогда работать отказывались. Работали разве что для покупки инструментов. Я тоже устроился летом в «Детский мир» грузчиком, три месяца поработал, таскал там какие-то плиты ДСП постоянно. Но мне было легко, потому что за спиной был спортивный опыт, и всё нужное я себе всё-таки приобрёл. Тунеядство всё ещё было чревато наказанием, и я устроился на какое-то время в типографию «Искра революции». Там же работал Макс Чирик и ещё какие-то неформалы, которые постоянно нюхали «Сопплз», использовавшийся в офсетной печати. Меня, конечно же, агитировали, но это меня не интересовало, просто нужно было, чтобы не посадили и чтобы было где принимать друзей, которые частенько заглядывали после тусовки на «Пушке». Ходили и девушки, которые шлялись по всяческим кинотеатрам и всегда были готовы к приключениям. С одной из таких дам я был застигнут директором типографии. А запалился я так. Мало того, что вверенное мне помещение всегда было наполнено всяческими извращенцами, был ещё и конкретный враг. Маньяк, который состоял чуть ли не в кришнаитской секте и подпольно издавал там сектантскую литературу. Я его сначала пускал, но потом он оборзел, и я ему доступ к печатному станку перекрыл. Наша конфронтация дошла до того, что сначала он бился в конвульсиях под окном, а потом просто подгадал ситуацию и сдал меня директору. Конечно же, был скандал, и меня попёрли. На память о типографии у меня остался сборник, посвящённый поэтам разных республик.

В то время я увлекся темой алхимии. Ну вот прикалывала меня мысль о создании нечто совершенного. Отсюда и представление, что есть два вида грязи сходные по цвету и запаху, но только из одного вида философский камень может получиться, а из другого — нет. И я решил: возьму-ка я свою музыкальную грязь и скрещу с другой. Когда мне попался этот литературный сборник, я подумал: то что надо, из неё и сделаю. В Москве тогда уже проходили квартирники. Активно выступали Петя Мамонов, Костя Кинчев, Гор Чахал, позже примкнувший к «Вежливому отказу». Заехали мы на квартирку, где был смешной концерт, все пели песни и всё такое. Мое выступление: я врубаю магнитофон с Джоном Кейджем и читаю под него стихи. Скрещивание Кейджа и советской поэзии всем понравилось, а я понял, что нахожусь на правильном пути. Хм, причём стихи очень красивые были: «Здравствуй, солнце, как тебе спалось? / Полный свет давай, не позолоту. / Оборот прошла земная ось, / Время нам с тобою на работу». Что-то такое, очень красивое, да. Такое светлое, жизнеутверждающее, мне очень понравилось. И вот однажды я Сергею говорю: «Ты знаешь, у меня был эксперимент недавно на одном квартирнике, хочу сделать альбом, помоги мне». Его все тогда уважали, потому что он интересный был, остроумный, фонтанировал идеями. Меня же он иногда приглашал играть на саксофоне в записях его проекта «ДК». Поехали опять в заснеженное Подмосковье к Игорю Васильеву, который на домашней студии, используя четырехканальный Sony, записывал Синицына из «Отряда Валерия Чкалова». Взяв трёхлитровую банку с пивом, мы с Сергеем явились к нему, где уже сидели ныне покойный Иван Соколовский и Лёша Борисов. Они писали там «Ночной проспект». Там мы впоследствии и начали запись альбома «Родина» в таком составе: Игорь Лень, который впоследствии уехал в Америку, Олег Андреев, он живёт сейчас в Колумбии, Митя Цветков, который живёт в Бельгии. Мы ощутили магию записи «внакладку» — возможность слышать уже записанное и играть сверху.

Когда работа над диском только началась, не было ничего. Где музыканты, где что? Прогуливался однажды по Садово-Кудринской, а раньше доски объявлений висели везде по улицам, я заметил объявление «Продаю двухгрифовую гитару». Думаю, ни фига себе, двухгрифовая гитара, нужно заехать. Приезжаю, значит, звоню в дверь, выходит абсолютно голый Андрей Сучилин. А мне после Питера уже пофигу — голый, не голый. И тут он достает гитару, такая разодранная двухгрифовая дура, все «кишки» наружу мотаются, вся в пыли, чего-то мне стало как-то душно от этого всего. «Вы знаете, я поеду всё-таки». А он мне говорит: «Хочешь, я на гитаре поиграю?» Я говорю: «Ну я не знаю». А у меня, сейчас вспомню, была одежда… Жёлтые штаны в крупную коричневую клетку, малахитовая рубашка, короткий ежик и коса до лопаток. Необычно для того периода. 

Образы, которые созревали на сценах, прямо оттуда шагали на улицу, и наоборот. Особенно в фестивальный период, когда все друг друга хотели чем-то удивить или вдохновить

Здесь, наверное, надо сказать, что ещё до Олимпиады сформировалась, может, даже не эстетика, но такой подход: молодые люди, обладавшие талантами, старались это подчёркивать через одежду. Достаточно яркую, выглядевшую как необычные яркие пятна на общем сером фоне. Сначала была уже упомянутая мрачная эстетика, но в Москве я её в обилии не наблюдал. Здесь люди выступали больше по причёскам, таким «попперским», с чёлками набок. Но потом уже старались выглядеть, как бы это сказать, не скучно. И такие вот колебания шли все 1980-е. Всякие кепки, береты, плащи, пальто, очки — лишь бы не выглядеть как все и держаться определённой личной эстетики, обязательно как-то доделанной или скомбинированной лично. Хотя люди постарше тоже старались внести свою лепту в виде каких-то ярких и клетчатых пиджаков. Фанк-стиль такой. Но чего-то определённого не было как в музыке, так и в моде. Всё шло волной, но главными были необычность и романтика. Были отсылы и к чему-то ультрасовременному, как у меня, и к декадентской ретрострогости.

Образы, которые созревали на сценах, прямо оттуда шагали на улицу, и наоборот. Особенно в фестивальный период, когда все друг друга хотели чем-то удивить или вдохновить и когда начались первые московские рок-концерты. Так и тут, начал он меня чаем поить, а я послушал как он играет — прикольно. Говорю: «Слушай, ты так здорово играешь, может, поиграем вместе?» Я взял какой-то злобный аккорд, бау, такой. А он: «Всё. Давай играть вместе». Андрей тогда учился в консерватории, кстати, он же познакомил меня с Борей Раскольниковым, который потом стал председателем московского сквота и арт-центра «Третий путь». Сам возился со всякими примочками, компрессорами, оставалось найти басиста и барабанщика. Сказал, что есть у него один парень из Свердловска, который учится в консерватории, Олег Андреев. Он тогда играл в свердловской группе «Трек» и в «Урфине Джюсе». Я попросил показать его фотографию, увидел на ней некое хрупкое существо. Поехали знакомиться. Приезжаем в общежитие, а тот просто молчит. Характер такой. Я говорю, что хочу записать пластинку, ноу-хау. Взял гитару и начал дико орать, то есть петь песни. (Смеется.) Потом, уже через много лет, я ему говорю: «Олег, почему ты со мной связался?» Он мне этот случай и припомнил.

Там же, в консерватории, был обнаружен Игорь Лень, который потом играл для «Родины» на синтезаторе. Андрей Сучилин по каким-то причинам слился, и осталось нас трое. Да, Игорь ещё писал трек к «Олимпиаде-80» для Артемьева. Вот помните эту «Олимпиаду-80», как все бегут… Артемьев так сыграть не мог, потому что требовалась игра вживую, а Игорю это было легко. Но поскольку мы так и не нашли барабанщика, то он был заменён драм-машиной, изъятой у Артемьева. Понабрали мы тогда у знакомых аппаратуры. У Володи Осинского был по тем временам немыслимый синтезатор Yamaha DX-7. Мы подъехали. Я начал петь ему песню про юкагиров: «Посмотрите, люди с земли, юкогиры костёр развели». Он говорит: «Кто такие юкагиры? Не понимаю». 

«Юкагиры — это очень маленький такой народ, их всего 150 человек на планете. На нашей огромной планете Земля всего 150 человек очень гордого народа! Вот это их песня. Это они так пишут, не я. Я всего лишь медиум и их космический парламентёр». Короче, убедил. (Смеются.)

Набрав нужных людей, мы опять, значит, к Серёже Жарикову, по шпалам и трамвайным путям, как в фильмах Гайдая. На этом общем порыве и записались. А группа с записью по тем временам была уже готовой поп-группой. К тому же, начались вполне разрешённые рок-концерты, и многие кинулись осваивать новые гитарные риффы, чтоб стать теми самыми парнями с гитарами, но уже электро. Я тоже на какое-то время отложил саксофон и вернулся к гитаре. И вот, был у меня друг, который преподавал бас-гитару в училище в Замоскворечье. Говорит: «Знаешь, ты приходи, посмотри на дураков». Ну и я, конечно же, согласился. Интересно все же. Посмотрел, как люди сдают экзамены, потом пошёл гулять по помещению и встретил Кинчева. Выходит такой молодец с магнетическим взглядом и начинает что-то там убедительно гнать. Потом ко мне подходит и говорит: «Чего делаем?» Я говорю: «Да вот, песни записываю. Ты кто?» — «Костя Кинчев». Потом как-то пересекались на тех же квартирниках, когда я дописывал свой альбом. Он жил тогда где-то в отдалённых районах Москвы. Жену его симпатичную помню. А потом по телевизору увидел его в шортиках, торс голый. Смешной такой, весь подтянутый.   

Уже тогда открылась Рок-лаборатория, в которой сначала не было ни Опрятной, ни этого Урсула, а были просто какие-то концерты, в том же ДК Курчатова. Но вскоре это заведение было поставлено на такой комсомольский организационный лад, и начались серии с предварительными прослушиваниями и учётом всех неприкаянных романтиков. Потом состоялся первый московский рок-фестиваль, где выступал и «Николай Коперник». Причём время было понятное, порядки нисколько не изменились и, наверное, сейчас уже трудно представить, но тогда никому в зале вставать не давали. Не то что танцевать перед сценой или в проходах. Я к этому мероприятию готовился очень серьёзно, к тому же у меня всегда была любовь к кратерам, вулканам всяческим, что однажды привело к знакомству с парнем, который изготавливал лазерные приборы на каком-то советском предприятии или в институте. На концерте, как группа обладающая уникальной записью (смеются), мы поставили условие, что никакой дебильной советской светомузыки не будет. Традиционных рамп и прожекторов, которые появились позднее, там не было. Всё делалось самодеятельно совсем. Кто что умел и мог. Знакомый изготовил мне лазер, и весь концерт прошёл практически в темноте, которую разрезал синий фосфорный лазерный луч. Игорь Лень пригласил свою подружку-арфистку, которая сидела на сцене вся в бриллиантах или как это у них называется…

Синяя подсветка и космическая музыка. Причём с переходами от спокойной к агрессивной. И зал просто взорвался. Причём все, кто играл рок-музыку, так и не вкурили, в чём фишка. Новая волна — новая эстетика. Мне потом Вася Шумов говорит: «Я вообще не понимаю, что произошло. Нет, ну странно, что звучит такая достаточно тихая и спокойная музыка, а все вскакивают и кричат, как на хард-рок-концерте. Мир сошёл с ума». А я отвечаю, что я же предупреждал, что будет именно так.

Был еще эпизод с дурдомами. Когда становилось невмоготу от серой действительности, я, чувствуя, что сейчас прям взорвусь от нереализованности, сам сдавался в лечебницы. 

М. Б.: Хотел всем доказать, что ты инопланетянин? 

Ю. О.: А чего доказывать, и так всё предельно ясно. Туда много таких инопланетян залетало. С Голубевым из «Тупых» у нас просто рядом койки стояли. Он тогда очень любил The Rolling Stones, а я уже их разлюбил, но всё равно терпел все эти околокосмические рассуждения. Но местечко, я вам доложу, необычное. Там же где-то неподалеку Зыкина лежала. Алкоголизм, срывы. Шоу-бизнес без прикрас. Отдохнув, конечно же, приходилось снова адаптироваться к советской среде.

После концерта мы подружились с Васей Шумовым. Его я и раньше уважал и, наверное, всегда буду уважать. После фестиваля я сказал ему, что нужно уметь менять цвет глаз и направление звёзд и что это очень просто. У нас тогда даже образовался совместный проект «Марсианские пауки», одноимённый британскому проекту, такое вот трио: Мамонов, Шумов и я. И все постоянно твердили одно. Петя говорит: «Вас посадят». Вася мне тоже: «Нас посадят». Я говорю: «Конечно посадят». И тогда Петя предлагает устроиться на работу лифтёрами, потому что не было ещё никакого хозрасчета, трудовые книжки самодеятельным музыкантам ещё не выдавали. И вот вместо того, чтобы запускать ракеты в космос, мы запускали инвалидов-писателей в лифтах в Московском доме писателей.

Представь картину: после концерта сижу в чёрном костюме, в чёрном галстуке селёдочкой, в белой рубашке. На столе стоит бутылка шампанского, в которую вставлена для камуфляжа розочка. Вижу: спускается какой-то такой полусгнивший человек, страшный, еле плетётся и так, знаешь, медленно-медленно ко мне поворачивается и смотрит. А я после этих синих подсветок на концерте ещё не отошёл. Думал, разрыв сердца будет. (Смеются.) Вот таких вот космонавтов и запускали.

Заходил к нам Саша Башлачев, единственный реальный бард за все 1980-е, к сожалению, потом он уехал в Питер и там пропал. А тогда и он к нам заходил, и мы ходили на его квартирники.

Мой друг, Ричард Арвелл, помог со сценическим образом, и мы соорудили такую целлофановую конструкцию наподобие букета, куда меня, абсолютно голого, воткнули.

Я объясняю, что приехал специально, чтобы научится играть на саксофоне, и что слышал про какое-то дерево, у которого можно научиться играть и обрести голос. В общем, я там гулял, гулял, пока он мне не показал это дерево. Сказал, что нужно целиком прислониться к нему и делать вот так: «Зы-ы-ы-ы-ы-ы-ы». Я так и делал почти неделю. А по возвращении я узнал, что подобным экзекуциям подвергались многие музыканты, включая Курёхина.

С «Поп-механикой» я как-то не завязался, там всё больше процветали джаз и индастриал. Но, кстати, мы встретились с Курехиным практически перед его смертью. Мы дружили, у нас одно время была компания. Мамлеев, Саша Дугин. Сергей с ними общался. Заезжали ко мне и Густав с Африкой — выведать, что новенького, а я им тогда переправил исторический журнал, который назывался «Милый ангел». Курёхин им заинтересовался, приехал в Москву, познакомился с Дугиным, и началась дружба с этим на самом деле интересным человеком. Но в музыкальном плане мы ничего не делали, потому что его проект уже отъездил по Европам, Курёхин к тому времени сделал лейбл и пытался выпустить хардкоровую пластинку с диким саундом. Но ничего не получилось, он просто заболел и резко ушёл. Мне звонит Сашка Дугин и говорит, что Сережа в больнице, умирает, у них трагедия. Я жду, мы вроде договорились с Сергеем, что он выпустит мою пластинку, ему все понравилось. Это были уже 1990-е, нам так и не удалось никак посотрудничать. Очень жаль.

Тогда же начались постоянные смены в коллективе. Люди приходили, уходили. Хотя наш саксофонист, Игорь Андреев, я его у Хавтана увёл, играл постоянно в «Копернике», пока я сам не закрыл проект. После старта Рок-лаборатории, к началу 1990-х, мы уже имели достаточно серьёзный послужной список и европейский тур. Всё делалось очень искренно, по-молодому и привлекало огромное внимание. Ездили по Голландии с организацией «Цирк», плавали на корабле, играли концерты, как бременские музыканты — приплывали в портовые города и давали концерты. 

Потом Шумову позвонил Стас Намин, сообщил, что хочет открыть клуб, нужны команды, и пригласил присоединиться. К Намину пошли Лёша Борисов с Иваном Соколовским, Шумов с «Центром» и я с «Коперником», в котором в то время было два клавишника: Паша Хотин из «Звуков Му» и Костя Смирнов. Да, была попытка организовать «Гильдию миллионеров», но она долго не продержалась. В теартре у Стаса были репетиционные комнаты, мы репетировали, проводили концерты на стадионах, на одном из которых, в «Олимпийском», я познакомился со своей будущей женой — француженкой Катрин Рое, приехавшей в СССР с группой контрактников. 

В конце 1980-х «Николай Коперник» в полном составе уехал во Францию, мы жили там несколько месяцев. Во Франции все ребята перевлюблялись, и «Коперник» в результате распался. Мы с Катрин тоже жили во Франции, где в академии ИРКАМ, в лаборатории Пьера Булеза, занимались тем, что записывали живые акустические инструменты и разделяли отдельные звуки на обертона, потом этими обертонами играли ноты. Неожиданно у меня начали покупать картины, которые стали получаться нечеловечески красивыми, видимо, за счёт гармонии с музыкальным творчеством. В результате я ушёл в минималистическую классику, записывая множество композиций, которые, к сожалению, так и нигде не вышли. И сейчас, слушая эти магнитофонные кассеты, я подчас не понимаю, как я это сделал…

Мы с Олегом натягивали презервативы на чашки, щелкали этим и делали из извлеченных звуков интересные необычные барабаны. Получалась музыка, напоминающая раннего Афекса Твина. Появлялись и приезжали музыканты: тывинское трио «Озюм» (в переводе «Ростки») во главе с Откуном Достаем, Вова Синий, Костя Челита. Мы обязательно что-нибудь создавали, творили и тут же записывали невероятные композиции. Семплеры звучали шаманскими якутскими бубнами, тувинцы пели под сложный индустриальный бит — очень необычно и впечатляюще.

Сели мы тогда на берегу реки, и шаман мне чего-то там предложил откушать. Сидели разговаривали… Вдруг смотрю: вместо одной луны — две. Прошло еще немного времени — три. Шаман говорит: «А чего ты хочешь? В три часа — три луны».