Воскресный рассказ: Владимир Набоков

Владимир Набоков (1899–1977) — русский и американский писатель, поэт. Родился и вырос в Петербурге. После революции 1917 года вместе с семьёй эмигрировал из страны. Работал переводчиком, позже в Берлине стал публиковать свои первые литературные произведения. Наибольшую известность писателю принесли романы «Дар», «Приглашение на казнь», «Лолита».

Владимир Набоков

Фантазия, трепет, восторг фантазии… Эрвин хорошо это знал. В трамвае он садился всегда по правую руку — чтобы ближе быть к тротуару. Ежедневно, дважды в день, в трамвае, который вёз его на службу и со службы обратно, Эрвин смотрел в окно и набирал гарем.

Один тротуар он разрабатывал утром, когда ехал на службу, другой — под вечер, когда возвращался, и сперва один, потом другой купался в солнце, так как солнце тоже ехало и возвращалось. Нужно иметь в виду, что только раз за свою жизнь Эрвин подошёл на улице к женщине и эта женщина тихо сказала: «Как вам не стыдно… Подите прочь». С тех пор он избегал разговоров с ними. Зато, отделённый от тротуара стеклом, прижав к рёбрам чёрный портфель и вытянув ногу в задрипанной полосатой штанине под супротивную лавку, Эрвин смело, свободно смотрел на проходивших женщин, и вдруг закусывал губу; это значило — новая пленница; и тотчас он оставлял её, и его быстрый взгляд, прыгавший, как компасная стрелка, уже отыскивал следующую. Они были далеко от него, и потому хмурая робость не примешивалась к наслаждению выбора. Если же случалось, что миловидная женщина садилась против него, он втягивал ногу из-под лавки со всеми признаками досады, не свойственной, впрочем, его очень юным летам, — и потом не мог решиться посмотреть в лицо этой женщины, вот тут, в лобных костях, над бровями, так и ломило от робости, словно сжимал голову железный шлем, не давал поднять глаза, и какое это было облегчение, когда она поднималась и шла к выходу. Тогда, в притворном рассеянии, он оборачивался, хапал взглядом её прелестный затылок, шёлковые икры и приобщал её к своему несуществующему гарему. И потом снова лился мимо окон солнечный тротуар, и Эрвин, вытянув одну ногу, повернув к стеклу тонкий бледный нос, с заметной выемкой на кончике, выбирал невольниц, и вот что такое фантазия, трепет, восторг фантазии.

Огромное небо, налитое розоватой мутью, темнело, мигали огни, промахнул трамвай и разрыдался райским блеском в асфальте. И проходили женщины.

— Хорошо бы вот эту, — кусал губу Эрвин. И затем, через несколько минут, — и вот эту.

— Что же, это можно устроить,— сказала дама тем же спокойным тускловатым голосом, каким говорила с лакеем.

Эрвин от изумления привстал. Дама смотрела на него в упор, медленно расстёгивая и стягивая с руки перчатку. Её подтушёванные глаза, как яркие поддельные камни, блестели равнодушно и твёрдо, под ними взбухали тёмные мешочки, снятая перчатка обнаружила большую морщинистую руку с миндалевидными, выпуклыми, очень острыми ногтями.

— Не удивляйтесь, — усмехнулась дама — и затем, с глухим зевком, добавила, — дело в том, что я — чёрт.

Оробевший Эрвин принял было это за иносказание, но дама, понизив голос, продолжала так: 

— Очень напрасно меня воображают в виде мужчины с рогами да хвостом. Я только раз появилась в этом образе и право не знаю, чем именно этот образ заслужил такой длительный успех. Я рождаюсь три раза в два столетия. Последний раз была корольком в африканском захолустье. Это был отдых от более ответственных воплощений. А ныне я госпожа Отт, три раза была замужем, довела до самоубийства нескольких молодых людей, заставила известного художника срисовать с фунта вестминстерское аббатство, подговорила добродетельного семьянина — … впрочем, я не буду хвастать. Как бы то ни было, я этим воплощением насытилась вполне…

Эрвин пробормотал что-то и потянулся за шляпой, упавшей под стол.

— Нет, погодите, — сказала госпожа Отт, ввёртывая в эмалевый мундштук толстую папиросу. — Я же вам предлагаю гарем. А если вы ещё не верите в мою силу… Видите, вон там через улицу переходит господин в черепаховых очках. Пускай на него наскочит трамвай.

Эрвин, мигая, посмотрел на улицу. Господин в очках, дойдя до рельс, вынул на ходу носовой платок, хотел в него чихнуть, — и в это мгновение блеснуло, грянуло, прокатило. Люди в кафе ахнули, повскочили с мест. Некоторые побежали через улицу. Господин, уже без очков, сидел на асфальте. Ему помогли встать, он качал головой, тёр ладони, виновато озирался.

— Я сказала: наскочит, могла сказать — раздавит, — холодно проговорила госпожа Отт. — Во всяком случае это пример.

Она выпустила сквозь ноздри два серых клыка дыма и опять в упор уставилась на Эрвина.

— Вы мне сразу понравились. Эта робость… Это смелое воображение… Нынче мой предпоследний вечер. Положение стареющей женщины мне порядком надоело. Да кроме того я так накудесила на днях, что лучше поскорее из жизни выбраться. В понедельник на рассвете предполагаю родиться в другом месте…

— Итак, милый Эрвин, — продолжала госпожа Отт, принимаясь за кусок яблочного торта, — я решила невинно поразвлечься, и вот что я вам предлагаю: завтра, с полудня до полночи, вы можете отмечать взглядом тех женщин, которые вам нравятся, и ровно в полночь я их всех соберу для вас в полное ваше распоряжение. Как вы смотрите на это?

Эрвин опустил глаза и тихо произнёс:

— Если всё это правда, то это большое счастье…

— Ну вот и ладно, — сказала госпожа Отт. — Однако я должна поставить вам одно условие, — продолжала она, слизывая крем с ложечки. — Нет, не то, что вы думаете. Я в своё время уже запаслась очаровательной душой для следующего моего воплощения. Вашей души мне не нужно. А условие вот какое: число ваших избранниц должно быть нечётное. Это — непременно. Иначе я вам ничего устроить не могу.

Эрвин кашлянул и почти шёпотом спросил: 

— А… как же мне знать… Ну, например, я отметил — что дальше?

— Ничего, — сказала госпожа Отт. — Ваше чувство, ваше желание — уже приказ. Впрочем, для того чтобы вы знали, что сделка совершена, что я согласна на тот или другой выбор ваш, я всякий раз вам дам знак: случайную улыбку самой женщины или просто слово, сказанное в толпе, — вы уж поймёте.

— Да, вот ещё, — сказал Эрвин, шаркая под столом подошвами. — Где же это будет, ну, происходить? У меня комната маленькая.

— Об этом не беспокойтесь, — сказала госпожа Отт и, скрипнув корсетом, встала. — Теперь вам пора домой. Не мешает хорошо выспаться. Я вас подвезу.

И в открытом таксомоторе, в налетающих струях тёмного ветра, между звёздным небом и звёздным асфальтом Эрвин почувствовал, что счастлив чрезвычайно. Госпожа Отт сидела очень прямо, острым углом перекинув ногу на ногу, и в её твёрдых блестящих глазах мелькали ночные огни города. Ветер остановился.

— Ну вот и ваш дом, — сказала она, тронув Эрвина за локоть. — До свидания.

Мало ли какие мечты нагонит кружка чёрного густого пива, проколотого молнией коньяка? Проснувшись на следующее утро, Эрвин так и подумал — что был пьян, что сам вообразил разговор с пожилой странной дамой в кафе. Но постепенно припоминая всякие мелочи вчерашней встречи, он понял, что одним воображением всего этого не объяснишь.

Вышел он на улицу около половины первого. И оттого, что было воскресенье, и оттого, что вокруг шалаша уборной на углу лиловой бурей кипела персидская сирень, Эрвин чувствовал замечательную лёгкость, а ведь лёгкость — это почти полёт. Посредине сквера в квадратной ямине дети, подняв маленькие фланелевые зады, лепили чудеса из песка. Глянцевитые листья лип трепетали, тёмные сердечки их теней трепетали на гравии, поднимались лёгкой стаей по штанам и юбкам гуляющих, взбегали, рассыпались по лицу и плечам — и всею стаей соскальзывали опять на землю, где, чуть шевелясь, ожидали следующего прохожего. И, проходя по скверу, Эрвин увидел девушку в белом платье, сидевшую на корточках и двумя пальцами теребившую толстого мохнатого щенка со смешными бородавками на брюхе. Она нагибала голову — сзади оголялась шея — перелив хребта, светлый пушок, круглота плеч, разделённых нежной выемкой, — и солнце находило жаркие золотистые пряди в её каштановых волосах. Продолжая игру со щенком, она встала с корточек и, глядя вниз на него, хлопнула в ладоши — и щенок перевернулся на земле, отбежал в сторону, мягко упал на бок. Эрвин присел на скамейку и мгновенным, робким и жадным взглядом окинул её лицо. Он увидел его так ясно, так пронзительно, с такой совершенной полнотой восприятия, что, быть может, долгие годы близости ничего не могли бы открыть ему нового в этих чертах. Её неяркие губы чуть вздрагивали, словно повторяя все маленькие, мягкие движения щенка, вздрагивали её ресницы — такие сверкающие, что казались тонкими лучами её играющих глаз, но, быть может, прелестнее всего был изгиб щеки — слегка в профиль, — этого изгиба, конечно, никакими словами не изобразишь. Она побежала, замелькали её гладкие ноги, за ней покатился мохнатым шариком щенок. И вдруг Эрвин вспомнил, какая власть ему дана, и, затаив дыхание, стал ждать знака, и в это мгновение девушка на бегу обернулась и сверкнула улыбкой на живой шарик, едва поспевавший за ней.

— Первая, — мысленно сказал Эрвин и встал со скамейки.

Пошаркивая по гравию ярко-жёлтыми, почти оранжевыми башмаками, Эрвин вышел из сквера. Его взгляд постреливал по сторонам, но потому ли, что девушка со щенком оставила в его душе солнечную впадину, он всё не мог найти женское лицо, которое бы ему понравилось. Вскоре, однако, эта солнечная щель затянулась, и вот у стеклянного столба с расписанием трамваев Эрвин заметил двух молодых дам, судя по сходству, сестёр, звонко обсуждавших маршрут. Обе были худенькие, в чёрном шелку, слегка подкрашенные, с живыми глазами.

— Тебе нужно сесть вот в этот номер, именно вот в этот, — говорила одна.

— Обеих, пожалуйста, — быстро попросил Эрвин.

— Ну, да, как же иначе… — ответила вторая на слова сестры. Эрвин сошёл с тротуара, пересёк площадь. Он знал все места, где понаряднее, где больше возможностей.

— Три, — сказал он про себя. — Нечет. Пока, значит, всё хорошо. И если бы сейчас была полночь…

Она сходила по ступенькам подъезда, раскачивая в руке сумку. За нею вышел, закуривая сигару, высокий господин, с синими от бритья щеками и крепким, как пятка, подбородком. Дама была без шляпы, её тёмные волосы, остриженные по-мальчишески, ровной каймой закрывали лоб. На отвороте жакетки пунцовела большая поддельная роза. Когда она прошла, Эрвин заметил, от двери слева, папиросную рекламу — светлоусый турок в феске и крупное слово: «Да!» — а под ним помельче: «Я курю только Розу Востока».

Почувствовав приятный холодок, он отправился в дешёвый ресторан, сел в глубине, у телефонного аппарата, оглядел обедающих. Ни одна из дам не прельщала его. «Может быть эта. Нет, обернулась, стара… Никогда не нужно судить по спине».

Лакей принёс обед. К телефону рядом подошёл мужчина в котелке, вызвал номер и стал взволнованно кричать, как пёс, попавший на свежий след зайца. Блуждающий взгляд Эрвина пополз к стойке и нашёл там деловитую девицу, ставившую на поднос только что вымытые пивные кружки. Он скользнул по её оголённым рукам, по бледному, рябоватому, но чрезвычайно миловидному лицу и подумал: «Ну, что ж — и вот эту».

— Да! Да! Да! — взволнованно лаял мужчина в телефонную воронку.

Пообедав, Эрвин, отяжелел, решил, что хорошо бы соснуть часок. По правде сказать, оранжевые башмаки жали пребольно. Было душновато. Огромные жаркие облака белыми куполами вздымались и теснили друг друга. Народ на улицах поредел, зато так и чувствовалось, что дома наполнены до краёв густым послеобеденным храпом. Эрвин сел в трамвай.

Вагон рванулся и, покрякивая, покатил. Эрвин, повернув к стеклу бледный запотевший нос, ловил взглядом мелькавшие женские лица. Платя за билет, он заметил, что слева от прохода сидит, обернувшись к нему чёрной бархатной шляпой, дама в лёгком платье, разрисованном жёлтыми цветами, переплетающимися по лиловатому полупрозрачному фону, сквозь который проступали светлые перехваты лифа, — и крупная стройность этой дамы возбудила в нём желание взглянуть и на её лицо. Когда её шляпа нагнулась, чёрным кораблем стала поворачиваться, он, по своему обыкновению, отвёл глаза, в притворном рассеянии поглядел на сидевшего против него мальчика, на краснощёкого старичка, дремавшего в глубине, и получив таким образом точку опоры, оправдания для дальнейшего исследования — поглядываю, мол, по сторонам, — Эрвин, всё так же небрежно, перевёл взгляд на даму. Это была госпожа Отт. От жары кирпичные пятна расплылись по её несвежему лицу, чёрные, густые брови шевелились над светлыми, острыми глазами, улыбка поднимала уголки сжатых губ.

— Здравствуйте, — сказала госпожа Отт своим мягким хрипловатым голосом. — Пересядьте сюда. Так. Теперь мы можем поболтать. Как ваши дела?

— Всего пять, — смущённо ответил Эрвин.

— Превосходно. Нечётное число. Я вам посоветовала бы на этом и остановиться. А в полночь… Да, я, кажется, вам ещё не сказала… В полночь придёте на улицу Гофмана — знаете, где это? Там отыщете номер тринадцатый. Небольшая вилла с садиком. Там вас будут ждать ваши избранницы. Я же встречу вас у калитки, но, разумеется, — добавила она с тонкой улыбкой, — я мешать вам не буду… Адрес запомните?

— Вот что, — сказал Эрвин, набравшись храбрости, — пожалуйста, пускай они будут в тех же платьях, и пускай они будут сразу очень весёлые, очень ласковые…

— Ну, разумеется, — ответила госпожа Отт. — Всё будет именно так, как вы желаете. Иначе не стоило затевать эту историю, не правда ли? А признайтесь, милый Эрвин, что вы чуть-чуть и меня не отметили для вашего гарема? Ах, нет, не бойтесь, — я же отлично знаю… Я просто шучу… Вам нужно выходить? Домой? Да, это правильно. Пять — число нечётное. Лучше держитесь за него. Итак, до полночи.

Эрвин, не глядя по сторонам, вернулся к себе, разулся и со вздохом удовлетворения растянулся на постели. Проснулся он под вечер. Свет на дворе был ровнее; невдалеке медовым тенором заливался соседский граммофон.

— Первая — девушка со щенком, — стал вспоминать Эрвин — это самая простенькая. Я, кажется, поспешил. Ну, всё равно. Затем — две сестры у трамвайного столба. Весёлые, подкрашенные. С ними будет приятно. Затем — четвёртая, с розой, похожая на мальчишку. Это совсем хорошо. И наконец: девица в ресторане. Тоже ничего. Но всего только пять — маловато.

Он полежал, закинув руки под затылок, послушал граммофонный тенор.

— Пять… Нет, маловато. Ах, всякие ещё бывают… Удивительные…

И Эрвин вдруг не выдержал. Он, торопясь, привёл свой костюм в порядок, прилизал волосы и, волнуясь, вышел на улицу.

Часам к девяти он набрал ещё двух. Одну он заметил в кафе: она говорила со своим спутником на незнакомом языке — по-польски или по-русски, — и глаза у неё были серые, чуть раскосые, нос тонкий, с горбинкой, морщился, когда она смеялась, стройные нарядные ноги были видны до колен. Пока Эрвин искоса смотрел на неё, она в свою шелестящую речь вставила случайную немецкую фразу, и Эрвин понял, что это знак. Другую женщину, седьмую по счёту, он встретил у китайских ворот увеселительного парка. На ней была красная кофточка и зелёная юбка, её голая шея вздувалась от игривого визга. Двое грубых, жизнерадостных юношей хватали её за бока, и она локтями от них отбивалась.

— Хорошо, — я согласна! — крикнула она наконец. В увеселительном парке разноцветным огнём играли слоёные фонарики. Вагонетка с воплем мчалась вниз по извилистому жёлобу, пропадала меж кривых средневековых декораций и опять ныряла в бездну с тем же истошным воплем. В небольшом сарае на четырёх велосипедных сёдлах — колёс не было, только рама, педали и руль — сидели верхом четыре женщины в коротких штанах — красная, синяя, зелёная, жёлтая — и вовсю работали голыми ногами. Над ними был большой циферблат, по нему двигались четыре стрелки — красная, синяя, зелёная, жёлтая,— и сперва эти стрелки шли тесным разноцветным пучком, потом одна подалась вперед, другая обогнала её, третья тугими толчками перегнала обеих. Рядом стоял человек со свистком.

Эрвин поглядел на сильные голые ноги женщин, на гибко согнутые спины, на разгорячённые лица с яркими губами, с синими крашеными ресницами. Одна из стрелок уже кончила круг… ещё толчок… ещё…

«Они, наверное, хорошо пляшут, — покусывая губу, подумал Эрвин. — Мне бы всех четырёх».

— Есть! — крикнул человек со свистком, — и женщины разогнулись, посмотрели на циферблат, на стрелку, пришедшую первой.

Эрвин выпил пива в расписном павильоне, поглядел на часы и медленно направился к выходу.

— Одиннадцать часов и одиннадцать женщин. Пора остановиться.

Он прищурился, воображая предстоящее наслаждение, и с удовольствием подумал, что нынче бельё на нем — чистое.

— Моя госпожа Отт, небось, будет подглядывать, — усмехнулся он про себя. — Ну, что ж, ничего. Это будет, так сказать, перец…

Он шёл, глядя себе под ноги, изредка только проверяя названия улиц. Он знал, что улица Гофмана далеко, за Кайзердаммом, но оставалось около часу, можно было не очень торопиться. Опять, как вчера, небо кишело звёздами, и блестел асфальт, как гладкая вода, отражая, удлиняя, впитывая в себя волшебные огни города. На углу, где свет кинематографа обливал тротуар, Эрвин услышал короткий раскат детского смеха и, подняв глаза, увидел перед собой высокого старика в смокинге и девочку, шедшую рядом, — девочку лет четырнадцати в тёмном нарядном платье, очень открытом на груди. Старика весь город знал по портретам. Это был знаменитый поэт, дряхлый лебедь, одиноко живший на окраине. Он ступал с какой-то тяжкой грацией, волосы цвета грязной ваты спадали на уши из-под мягкой шляпы, играл огонёк посреди крахмального выреза на груди, и от длинного костистого носа теневое пятно косо падало на тонкие губы. И взгляд Эрвина, дрогнув, перешёл на лицо девочки, семенившей рядом, — что-то было в этом лице странное, странно скользнули её слишком блестящие глаза — и если б это была не девочка — внучка, верно, старика, — можно было подумать, что губы её тронуты кармином. Она шла, едва-едва поводя бёдрами, тесно передвигая ноги, она что-то звонко спрашивала у своего спутника, — и Эрвин ничего мысленно не приказал, но вдруг почувствовал, что его тайное мгновенное желание исполнено.

— Ну, конечно, конечно, — вкрадчиво отвечал старик, наклоняясь к девочке.

Они прошли. Пахнуло духами. Эрвин обернулся, затем продолжал свой путь. «Однако, — вдруг спохватился он. — Двенадцать — число чётное. Нужно ещё одну, и нужно успеть до полночи…»

Ему было досадно, что приходится ещё искать, — и вместе с тем приятно, что есть ещё одна возможность.

«По дороге найду, — успокаивал он себя. — Несомненно найду…» 

— Может быть, это будет лучшая из всех, — вслух сказал он и стал зорко всматриваться в блестящую темноту.

И вскоре он ощутил знакомое сладкое сжатие, холодок под ложечкой. Перед ним быстро и легко шла женщина. Он видел её только со спины, — он не мог бы объяснить, что именно так взволновало его, отчего с такой мучительной жадностью ему захотелось её обогнать, заглянуть ей в лицо. Можно было бы, конечно, случайными словами описать её походку, движение плеч, очерк шляпы — но стоит ли? Что-то вне зримых очертаний, какой-то особый воздух, воздушное волнение, влекло за собой Эрвина. Он шёл быстро, но всё же не мог поравняться с ней, в глазах мелькал влажный блеск ночных отражений, женщина шла ровно и легко, и её чёрная тень вдруг взмахивала, попав в царство фонаря, и, взмахнув, скользила по стене, перегибалась на выступе, пропадала на перекрёстке.

— Боже мой, но ведь мне нужно видеть её лицо, — волновался Эрвин. — И время идёт.

Но потом он о времени забыл. Эта странная, молчаливая погоня по ночным улицам опьянила его. Он ускорил шаг, обогнал, далеко перегнал женщину, но из робости не посмел оглянуться, только опять замедлил шаг, и она, в свой черёд, его перегнала, да так быстро, что он не успел разглядеть. Снова он шёл в десяти шагах за ней — и уже знал, несмотря на то, что лица её не видел, что это есть лучшая его избранница. Улица горела, прерывалась темнотой, снова горела, разливалась блестящей чёрной площадью — и снова женщина лёгким толчком каблука ступала на панель, и Эрвин за ней, растерянный, бесплотный, опьянённый туманом огней, ночной прохладой, погоней…

И опять он перегнал её, и, опять оробев, не сразу повернул голову, и она прошла дальше, и он, отделившись от стены, понёсся следом, держа шляпу в левой руке и взволнованно болтая правой.

Не походка, не облик её… Что-то другое, очаровательное и властное, какое-то напряжённое мерцание воздуха вокруг неё, — быть может, только фантазия, трепет, восторг фантазии, — а быть может, то, что меняет одним божественным взмахом всю жизнь человека, — Эрвин ничего не знал, только шёл по тротуару, ставшему тоже как бы бесплотным в ночной блестящей темноте, только смотрел на ту, которая быстро, легко и ровно шла перед ним. 

И вдруг деревья, весенние липы, присоединились к погоне — они шли и шушукались, с боков, сверху, повсюду; чёрные сердечки их теней переплетались у подножия фонаря; их нежный липкий запах подбодрял, подталкивал.

В третий раз Эрвин стал приближаться. Ещё шаг… Ещё. Сейчас обгонит. Он был уже совсем близко, когда внезапно женщина остановилась у чугунной калитки и звякнула связкой ключей. Эрвин, с разбега, едва не наскочил на нее. Она повернула к нему лицо, и при свете фонаря он узнал ту, которая утром в солнечном сквере играла со щенком, — и сразу вспомнил, сразу понял всю её прелесть, теплоту, драгоценное сияние. Он стоял и смотрел на неё, страдальчески улыбаясь.

— Как вам не стыдно… — сказала она тихо. — Подите прочь.

Калитка открылась и с грохотом хлопнула. Эрвин остался один под умолкшими липами. Постоял, затем надел шляпу и медленно отошёл. Пройдя несколько шагов, он увидел два огненных пузыря — открытый автомобиль, стоящий у панели. Он подошёл, тронул за плечо неподвижного шофёра.

— Скажите, какая это улица, — я заблудился.

— Улица Гофмана, — сухо ответил шофёр.

И тогда знакомый, мягкий, хрипловатый голос раздался из глубины автомобиля: 

— Здравствуйте, это я.

Эрвин опёрся ладонью о край дверцы, вяло ответил: 

— Здравствуйте.

— Я скучаю, — сказал голос. — Жду здесь моего приятеля. Мы с ним должны отправиться на рассвете. Как вы поживаете?

— Чёт, — усмехнулся Эрвин, поводя пальцем по пыльной дверце.

— Знаю, знаю, — равнодушно ответила госпожа Отт. — Тринадцатая оказалась первой. Да, у вас это дело не вышло.

— Жалко, — сказал Эрвин.

— Жалко, — отозвалась госпожа Отт.

— Впрочем, всё равно, — сказал Эрвин.

— Всё равно, — подтвердила она и зевнула.

Эрвин поклонился, поцеловал её большую чёрную перчатку, набитую пятью растопыренными пальцами, и, кашлянув, повернул в темноту. Он шагал тяжело, ныли уставшие ноги, угнетала мысль, что завтра понедельник и что вставать будет трудно.