Сложно переоценить значение литературного наследия Фрэнсиса Скотта Фицджеральда: без его романов невозможно представить, как развивалась бы американская и мировая литература ХХ века. «Великий Гэтсби», «По эту сторону рая», «Ночь нежна» и другие его романы — уникальный случай художественной интерпретации противоречивых событий двадцатых годов прошлого века, изящное и бескомпромиссное объяснение событий США того времени (впрочем, вполне актуальное в наши дни). Наравне с Хемингуэем, Дос Пассосом и Ремарком Фицджеральд навсегда вписан в историю литературы «потерянного поколения».

В преддверии появления экранизации База Лурмана «Великий Гэтсби» мы публикуем заметку журналиста Мишеля Мока о том, как он встретил Фрэнсиса Скотта Фицджеральда на закате карьеры — и, как оказалось позже, в один из последних годов его жизни. Статья была опубликована в New York Post в 1936 году, за четыре года до смерти Фицджеральда, и позже переиздана в The Guardian. В ней рассказываются некоторые обстоятельства жизни писателя и его семьи: «Когда я был маленький, мой папа жил в Монтгомери Каунти, что в Мэриленде. Наша семья имеет некоторое отношение к истории Америки. Брат моего прадедушки был Фрэнсис Скотт Ки, написавший “Знамя, усыпанное звездами” (государственный гимн США. — Прим. ред.), в его-то честь меня и назвали. Тетя моего папы — миссис Суратт, которую повесили после убийства Линкольна, потому что Бут задумал совершить свое злодеяние в ее доме — ну вы помните, что к смертной казни приговорили троих мужчин и одну женщину», — другие подробности биографии Фицджеральда можно узнать из этого репортажа Мишеля Мока, текст которого мы приводим.

 

 

Не считая мягкоголосой сиделки и репортера, Фицджеральд совершенно один сидел у себя в спальне на Гроув Парк Инн. В привычной манере общения пациента и сиделки он бесконечно подтрунивал над последней. С репортером он обращался смело — как актер, снедаемый страхом за то, что его имя никогда больше не засветится в заголовке, обсуждает свою следующую роль. И он не шутил.

 

 

  

Писатель вроде меня должен быть совершенно уверен в своей звезде, должен крепко в нее верить.

  

 

 

После аварии, произошедшей восемь недель тому назад, Фицджеральд сломал плечо, прыгнув с 15-футового трамплина. Фицджеральд испытывал физическую боль. Но, как бы ни была сильна боль от перелома, она не объясняла, почему он то и дело нервно ложится и встает с постели. Авария не могла быть причиной его беспокойной походки, дрожания рук, подергивания лица, сохраняющего детское, обиженное выражение.

Не могла эта боль объяснить, почему он так часто подходит к комоду, в ящиках которого была запрятана бутылка. Всякий раз, когда он наливал выпить в мерный стаканчик на прикроватном столике, он умоляюще глядел на сиделку и говорил: «Всего одну унцию?»

Жена автора Зельда вот уже несколько лет болела. Друзья из Балтимора рассказывали, будто ходили слухи о ее попытках покончить с собой во время прогулки супружеской пары где-то в Балтиморе. Миссис Фицджеральд по этой версии выбрасывалась на железнодорожные пути перед мчавшемся на всех порах поездом. Фицджеральд, и сам-то не обладавший крепким здоровьем, дескать, ринулся за ней и за секунду до столкновения спас ее жизнь.

«Я совершенно утратил хватку»: Интервью с Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом перед смертью писателя. Изображение № 1.

Причины срыва миссис Фицджеральд не так важны, как влияние, которое этот самый срыв оказал на писателя. В одной из трех автобиографических статей, опубликованных в Esquire, Фицджеральд говорит о себе как о «треснувшем блюде». «Треснувшее блюдо нужно держать в серванте, чтобы легче было им воспользоваться в случае хозяйственной нужды. Его больше никогда нельзя будет поставить в духовку, смешивать с другими тарелками или кастрюлями. Его не вынесут на всеобщее обозрение, когда в дом придут гости, но оно идеально подойдет, чтобы ссыпать на него крекеры поздним вечерком, или для того, чтобы сложить туда остатки еды и поставить в холодильник».

«В темноте души всегда три часа ночи. В этот час у тебя появляется склонность отрицать очевидные вещи как можно дольше, погружаясь в сон инфантилизма», — писал он тогда. Вчера, ближе к концу длинного бессвязного и безрадостного разговора он выразился иными словами, но почти так же поэтически и не менее волнующе: «Писатель вроде меня, — сказал он, — должен быть совершенно уверен в своей звезде, должен крепко в нее верить. Это почти мистическое чувство под названием ничто-со-мной-не случится, ничто-меня-не-ранит, ничто-меня-не-коснется. Это чувство было у Томаса Вульфа. Оно было у Эрнеста Хемингуэя. Однажды я тоже его испытал. Но после ударов судьбы, многие из которых я получил по собственной вине, что-то случилось с этим чувством неуязвимости, и я совершенно утратил хватку».

«Я совершенно утратил хватку»: Интервью с Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом перед смертью писателя. Изображение № 2.

Для наглядности Фицджеральд рассказал историю про своего отца: «Самый младший из девяти детей, мой папа занимался переправой шпионов через реку. Когда ему исполнилось 12, он понял, что с такой жизнью пора завязывать. Он поспешил отправиться на Запад, спасаясь от сцен гражданской войны. Открыл свою фабрику плетеной мебели имени Святого Павла. Но тут его поразила финансовая паника 1890-х, и он обанкротился. Мы вернулись обратно на Восток, и отец получил работенку продавца мыла в Буффало. Там он проработал несколько лет. Однажды утром, около 10 или 11 часов, зазвонил телефон, и мама взяла трубку. Я не разобрал, что она сказала, но понял, что с нами случилась беда. Незадолго до этого момента мать дала мне четвертак на плавание. Я вернул деньги обратно. Я знал, что случилось что-то ужасное, и решил, что она не может больше расходовать деньги».

 

 

  

Давайте не будем о планах. Когда говоришь о планах, ты их чего-то лишаешь.

  

 

 

«Тогда я начал молиться. “Дорогой господь, — молился я. — Прошу, не дай нам оказаться в богадельне”. Чуть позже вернулся домой отец. Все верно. Он потерял работу. Он утратил внутренний импульс, чистоту своих замыслов. До конца своих дней он оставался неудачником».

Фицджеральд протер глаза, губы, быстро прошелся из одного конца комнаты в другой: «Отец утратил хватку, а я теперь утратил свою. Но теперь я пытаюсь вернуться. Я начал писать рассказики для Esquire. Может, и не стоило мне этого делать. Слишком уж проникновенно. Мой лучший друг, великий американский писатель — человек, которого я назвал своей артистической совестью в одной из статей в Esquire, — написал мне яростное письмо. Он сказал, с моей стороны было глупо публиковать такую жуткую и очень личную ерунду».

Репортер, сидящий тут же, поинтересовался у Фицджеральда о том, каковы его планы и над чем он в данный момент работает. «О, над многими вещами. Но давайте не будем о планах. Когда говоришь о планах, ты их чего-то лишаешь», — сказал Фицджеральд и вышел из комнаты.

«Отчаяние, отчаяние, отчаяние, — протянула сиделка. — Отчаяние день за днем. Постарайтесь не говорить о его работе или будущем. Он работает, но самую малость — может, три-четыре часа в неделю».

Вскоре он вернулся. Вняв совету сиделки, репортер переводит разговор на тему ранних лет писателя, и Фицджеральд заговорил о том, как был написан роман «По эту сторону рая», принесший ему славу. «Я написал его, когда служил в армии, — сказал он. — Мне было 19 лет. После демобилизации я отправился в Нью-Йорк. Скрибнерс отказался печатать мою книгу. И я попытался устроиться на работу в газете. Я приходил в редакцию каждой газеты с партитурой и текстами “Треугольного шоу” под мышкой — результатом моих трудов в последние три года. Я был одной из шишек клуба “Треугольник” в Принстоне и думал, что это мне поможет. Но ребята из редакции были не сильно впечатлены».

Кадр из первой экранизации романа «Великий Гэтсби», 1949 год. Изображение № 3.Кадр из первой экранизации романа «Великий Гэтсби», 1949 год

Однажды Фицджеральду повстречался человек из рекламного бизнеса, который посоветовал ему держаться подальше от газет. Он помог ему с трудоустройством в агентстве «Баррон Кольер», и несколько месяцев Фицджеральд занимался написанием слоганов для рекламы в салонах автомобилей. «Помню, как-то я сделал настоящий хит, написав слоган для мойки “Мускатин Стим” в Мускатине, штат Айова. “We keep you clean in Muscatine”. Мне дали повышение. “Может быть, слишком образно, — сказал мне начальник, — но видно, что в этом бизнесе вам светит большое будущее. Скоро в этом офисе вам станет слишком тесно”».

 

 

  

Эрнест Хемингуэй — величайший из живущих писатель, публикующийся на английском языке.

  

 

 

В «По эту сторону рая» один из главных героев высказывается о некоторых популярных авторах своего времени такими словами: «Пятьдесят тысяч долларов в год! Господи боже, да вы только поглядите на них — Эдна Фербер, Гувернер Моррис, Фанни Херст, Мэри Робертс Райнхарт — ни один из них не написал ни единого романа или рассказа, который был бы популярен дольше десяти лет». Журналист спрашивает, что сам Фицджеральд думает о сложившейся литературной ситуации в стране.

«Я совершенно утратил хватку»: Интервью с Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом перед смертью писателя. Изображение № 4.

«Она стала намного лучше, — ответил он. — Эрнест Хемингуэй — я думаю, величайший из живущих писатель, публикующийся на английском языке. Он занял это место после смерти Киплинга. После него идет Томас Вульф, затем Фолкнер и Дос Пассос. Эрскин Кальдуэлл и некоторые другие пришли чуточку позже нашего поколения, и у них дела идут не так хорошо. Мы продукт процветания. А ведь лучшее искусство творится во времена богатства. Те, кто пришел после нас, просто не имели такого же шанса, какой был у меня и других».

Потом репортер спросил его, что он думает по поводу поколения, помешанного на джазе и джине, чьи лихорадочные действия он запечатлел в «По эту сторону рая». Как у них все сложилось? Чем они стали для этого мира?

«Зачем бы мне вовсе о них думать? — спросил он. — У меня что, других забот нет? Вы лучше меня знаете, что с ними приключилось: кое-кто стал брокером и выпрыгнул из окна. Другие стали банкирами и застрелились. Остальные превратились в репортеров различных газет. Ну а кое-кто стал успешным автором». У него задергалось лицо. «Успешные авторы, — воскликнул он. — Господи ты боже мой, успешные авторы!» Он споткнулся о комод и плеснул себе еще выпить.